Макс Коллинз - Сделка
– Да, сэр. Я – президент небольшого агентства. Оно ожидает меня в Чикаго, когда я покончу с морской пехотой.
Это означало, что они нас слышали, но не видели.
– Эти сволочи нас убьют, – тихо прошептал д'Анджело. Монок, придя в себя, был, мягко говоря, смущен. Потом его глаза закрылись, и он снова отключился.
Заухал миномет, пули жужжали у нас над головами, пулемет поливал пространство вокруг нас свинцовым огнем. Все вокруг было в дыму. Я находился в полубредовом состоянии, и мое сознание выхватывало лишь отдельные картинки происходящего. Вот один из солдат получает ранение в руку, но сдерживает крик боли и не выдает нас. Вот пуля задевает лодыжку Барни. Пули везде. Монок вновь начинает стонать, а потом затихает: пуля, предназначенная ему, нашла свою дорогу.
Более четко я помню, как Барни, лежа на животе, кидает гранаты.
Это было безопасно: они не могли вычислить, откуда летят гранаты, потому что тьма поглотила все вокруг. Барни бросил, наверное, пару дюжин.
Вставало солнце. Я весь горел. Они придут в любую минуту, переберутся через бревно, запрыгнут в окоп, «банзай!», сверкнут штыки... Барни снова и снова повторял «Shema, Yisrael»[7], держа в руках последнюю гранату, чтобы взорвать нас вместе с японцами, когда они придут сюда.
Миномет не останавливался, сотрясая под нами землю.
– Стреляют с нашей стороны! – заорал Барни. Выстрелы с нашей стороны... выстрелы с нашей стороны! Еще один снаряд упал перед нами с грохотом, поднимая огромное облако дыма. Крики «Ура!» с нашей стороны.
– Нат, я пошел за помощью: япошки не разглядят меня в этом дыму. Хорошо, Нат?
Я кивнул. И отключился.
– Вы понимаете, рядовой, что о возвращении на фронт, о любой активной деятельности и речи быть не может.
Это было окончательное решение. С ранением мне повезло. Джекпот в миллион долларов: если ты был ранен в бою, тебе нет возврата в театр военных действий. Геллер марширует домой.
– До меня дошли эти слухи, сэр.
– Когда вас выпишут из больницы, вы будете с почестями демобилизованы. Вы не должны считать себя опозоренным, потому что ушли в отставку.
– Да, сэр.
– Вы честно служили своей стране. Насколько я понял, вас наградили Серебряной Звездой.
– Да, сэр.
– Вы отлично справлялись со своими обязанностями, я не преувеличиваю. Храброе поведение в бою – не такая уж малость. Но вы, кажется, все еще хотите услышать мое объяснение по поводу нашего раннего заседания?
– Да, сэр.
Он указал рукой на стену за моей спиной, вдоль которой стоял ряд стульев.
– Подвиньте стул, – сказал он. – Сядьте.
Я так и сделал.
– Подобные прецеденты уже имеются. К примеру, во многих американских больницах существует восьминедельная программа для реабилитации больных с психическими заболеваниями. Но мы вас выписываем в связи с необычными обстоятельствами. Поэтому, рядовой Геллер, вы не должны чувствовать себя обманутым из-за того, что ваша выписка оказывается столь поспешной.
– О, я не чувствую себя обманутым, сэр...
Он остановил меня, подняв руку.
– Расслабьтесь. Давайте сделаем перекур.
Он вытащил из кармана сигареты «Честерфильд», и все остальные последовали его примеру. Капитан предложил мне сигарету.
– Нет, спасибо, сэр. Я потерял всякий вкус к курению.
Держа сигарету в руке, капитан с подозрением посмотрел на меня.
– Это весьма необычно – в здешних условиях. В Сент-Езе больше нечего делать, а только сидеть да покуривать.
– Мне велели отдраивать полы, сэр. Поэтому я был занят.
Доктора обменялись улыбками, но один из них, круглолицый человек в очках с толстыми стеклами, спросил:
– Потому что курение ассоциируется у вас с войной? В отчете доктора Уилкокса указано, что вы не курили до тех пор, пока не приехали на Гуадалканал.
Глядя на капитана, а не на доктора, который задал мне вопрос, я спросил:
– Могу я быть искренним, сэр? Он кивнул.
– Предположим, курение напоминает мне о войне, – сказал я. – Предположим, я действительно мысленно переношусь на Остров.
Они смотрели на меня расширенными глазами.
– Тогда мне нужно быть идиотом, чтобы курить. И заставить себя вновь пройти через это.
Лишь капитан улыбнулся, но он был военным человеком: он мог понять.
– Я больше не чувствую себя морским пехотинцем, – проговорил я. – Я также еще не чувствую себя гражданским. Но я хочу научиться. Не вижу причины постоянно вспоминать произошедшее.
Тут впервые заговорил третий доктор. У него были маленький рот – как у рыбы – и очки в проволочной оправе. Он сказал:
– У вас была амнезия, рядовой Геллер. Это тоже – своеобразная попытка не «вспоминать» то время, когда вы получили травму.
– Я не хочу забыть то, что произошло, точнее, я не хочу «подавлять», как выражается доктор Уилкокс, это в себе. Но я определенно хочу вернуться к прежней жизни.
Доктор Уилкокс пришел мне на выручку, сказав:
– Я, думаю, достаточно ясно описал в своем отчете, что рядовой Геллер быстро выучился рассматривать произошедшее с ним как эпизод прошлого. Он знает, что все, что случилось, никак не угрожает его безопасности. Я хотел бы добавить, что к таким результатам мы пришли лишь благодаря гипнозу. Не понадобилось ни лекарств, ни шоковой терапии.
Капитан махнул доктору Уилкоксу рукой, как бы показывая, что подобные разговоры лучше не вести в присутствии пациентов.
Но врач с рыбьим ртом и проволочными очками явно был недоволен короткой речью доктора Уилкокса. Его не волновало, здесь пациент или нет, и он обиженно произнес:
– Хотелось бы верить, что вы не намеревались уменьшить достоинства медикаментозной и шоковой терапий, применяемых остальными врачами больницы святой Елизаветы.
– Ни в коей мере. Я лишь хочу сказать, что неврозы, полученные в результате участия в военных действиях, отличаются от тех хронических заболеваний, которые встречаются у гражданских лиц.
– Пожалуйста, господа, – вмешался капитан. Похоже, ему бы пригодился молоточек, чтобы постучать им по столу. Вместо этого он посмотрел на меня и сказал:
– Мы хотим задать вам несколько вопросов, прежде чем принять решение.
– Я понимаю, сэр. Но перед тем как начать, вы можете ответить на мой вопрос?
– Слушаю вас.
– Вы сказали, что существуют какие-то важные обстоятельства, которые заставляют вас раньше времени рассмотреть мое дело.
Капитан кивнул.
– Федеральный обвинитель из Чикаго хочет, чтобы вы выступили свидетелем перед Большим жюри.
– О!
Я подумал, что знаю, о чем идет речь.
Но капитан этого не знал, поэтому он принялся просматривать бумаги в поисках ответа на вопрос, которого я не задавал.
– Это касается рэкетиров и кинопроизводства. Кажется, так. Да, вот оно. Среди подсудимых Фрэнк Нитти, Луис Кампанья и другие.
– Я понял.
– Вы кажетесь странно незаинтересованным, рядовой. Вы помните случай, о котором идет речь?
Я не смог подавить улыбки и произнес:
– У меня больше нет амнезии, сэр. Но ее можно заработать, если все время выступать против Фрэнка Нитти.
В первый раз капитан нахмурился: я перешел допустимые границы, а ведь я еще не был комиссован. Я все еще был на службе.
– Означает ли это, что вы не заинтересованы в даче свидетельских показаний?
– Если я соглашусь быть свидетелем, это будет означать, что я здоров и вновь стал штатским? А если я не согласен, значит, я все еще сумасшедший морской пехотинец?
Капитану это явно не понравилось, но он лишь спокойно сказал:
– Это никак не связано с нашей сегодняшней встречей. Нас лишь попросили ускорить рассмотрение вашего дела на несколько недель, чтобы федеральный обвинитель – в Чикаго – мог поговорить с вами. Никто не требует от вас большего.
– Да, сэр.
– Но я уверен, что правительство оценит ваше сотрудничество в этом деле.
– Да, сэр.
– В конечном счете, правительство одно. Оно обвиняет этих гангстеров, но именно его вы вызвались защищать, завербовавшись в морскую пехоту – из патриотических побуждений!
«Стоило это делать», – подумал я, но на этот раз у меня хватило ума попридержать язык.
– Как бы то ни было, нас попросили рассмотреть ваше дело, и поэтому мы должны задать вам несколько вопросов.
Опрос касался множества вещей – моей памяти и моих ощущений по поводу того, что произошло на, Гуадалканале. Как и почему я солгал о своем возрасте, когда пришел завербовываться? Они спрашивали меня о самоубийстве моего отца. Один из них счел примечательным тот факт, что я носил с собой пистолет отца как свое персональное оружие. Я объяснил им, что делал это для того, чтобы никогда не принимать убийство слишком легко, никогда не считать его пустяком.
«Но ведь на войне вам приходилось убивать?» Да, сказал я, но я оставил свой пистолет дома.
Их интересовало очень многое, включая даже то, почему моя малярия не вспыхнула с новой силой до тех пор, пока я не оказался здесь. И я не потерял терпения, не вышел из себя, и, похоже, капитан стал ко мне относиться лучше к окончанию их опроса. Меня отпустили. В коридоре возле конференц-зала были стулья. Я смог присесть там, ожидая приговора. Я сидел и рассматривал пестрый мраморный пол. Часть меня хотела курить, но я не дал ей воли.
