Бес в серебряной ловушке - Ягольницер Нина

Но Мак-Рорк только усмехнулся:

– Браво. Однако вы переоцениваете свою удаль. Вы не сумели контузить меня настолько надежно, чтобы отшибить память, хотя, не скрою, та жалкая бороденка очень вас меняет. Святой отец, меня одолевает любопытство: кто же вы на самом деле? Полагаю, эта ряса – тоже маскарад.

Марцино, вжавшийся в холодный камень, увидел, как монах слегка вскинул голову – похоже, наглец все же сумел его разозлить. А плечи Мак-Рорка вдруг напряглись, словно перед дракой.

– Черт бы меня подрал!.. – протянул он. – Да я просто олух! Как же я вас сразу не узнал! Любезный брат Ачиль! Благочестивый мастер кнута, ножа и бутылки!

Эти слова окончательно сдернули с монаха флер его философской невозмутимости. Оскалившись, он двинулся прямо на новобранца, и Марцино на миг показалось, что сейчас произойдет что-то по-настоящему ужасное…

– Вот черт… – пробормотал он, подбираясь. А монах, тараном идя на шотландца, проговорил что-то, чего солдат не расслышал. Но Мак-Рорк, не сводя взгляда с доминиканца, попятился назад. Они остановились у стены, так близко от Марцино, что тот задержал дыхание. Теперь монах встал прямо перед Годелотом и угрожающе уставился на него блеклыми глазами.

– И что же, мальчуган? – понизив голос, вопросил он с холодной издевкой. – Ты побежишь жаловаться? Куда же? В святейшую инквизицию? Или, может, полковнику?

Мак-Рорк оскалился.

– А отчего же нет? – тем же тоном парировал он.

Но доминиканец шагнул ближе, и в его голосе зазвучала почти ласковая снисходительность:

– Кому ты врешь, дурень? Твой дружок у меня в кармане. Да и за тебя заступиться некому. Полковником он меня пугает… Да Орсо сам в цветных снах видит голову твоего прощелыги-приятеля на фаянсовом блюде. Повзрослей уже, олух. Гамальяно не жить. Он загнан в угол и окружен предателями, вольными и невольными. Ты бы сейчас о своей шее пекся, а не в солдатики играл.

Годелот резко и хрипло вдохнул, молниеносно выхватил кинжал и рванулся к доминиканцу. Марцино не понял, как все было дальше, и позже уже, пожалуй, не сумел бы толком пересказать. Он увидел лишь, как монах тоже выпростал из складок рясы длинный нож. А потом ноги будто сами вынесли солдата из укрытия, а клинок сам вылетел из ножен.

– Мак-Рорк, дурень! – услышал Марцино собственный крик. – Берегись!

Монах обернулся на вопль, и солдат поймал короткий взгляд, полный ледяного бешенства. Затем нож исчез, точно снова растворившись в черном сукне, и доминиканец тенью метнулся назад, исчезая в сумрачном провале переулка.

Оказавшись нос к носу с ошеломленным Годелотом, Марцино ощутил, как к нему возвращается трезвость мышления, а с нею накатывает жгучая, яростная досада: Орсо узнает, что он выдал себя… Он все испортил…

Пока все эти мысли вертелись в голове солдата, словно сор, затягиваемый в сточную канаву, Мак-Рорк отмер и откашлялся:

– Марцино? Какого черта…

Однако тот уже взял себя в руки и оглушительно заорал, выплескивая на шотландца злость пополам со страхом:

– Вот именно, едрить тебя в ребро! Какого черта? За каким лешим ты полез к этому ублюдку сначала с беседами, а потом с кинжалом?!

– Не твое дело! – рявкнул Годелот, но тут же осекся и добавил не в пример более мирно: – Марцино, зачем ты ввязался? Этот ублюдок – настоящий аспид. У меня с ним свои счеты. А ты сам говорил, у тебя семья.

Солдат хмуро огрызнулся:

– Зачем ввязался… Я, может, не Дюваль, но тоже не даром у герцогини хлеб жую. Как видишь, с двоими бодаться кишка у твоего аспида тонка.

Мак-Рорк тяжело вздохнул, пряча кинжал:

– Марцино, откуда ты взялся-то? Как из-под земли вылез.

Этого вопроса солдат уже ждал и ответил вполне естественно:

– Так к жене ходил, утром же еще сказал. Моя зазноба кровей не барских, здесь, в Каннареджо, и живет. К мосту возвращался – фу-ты ну-ты, знакомую ругань слышу. Пусть в особняке мы по-всякому ладим, но против чужих все один за другого стеной стоим.

Шотландец хмуро покачал головой – ему явно уже было неловко за свою вспышку.

– Прости, Марцино, – нехотя сказал он. – Спасибо. Не ожидал. И вот еще. Не знаю, что ты из нашего разговора услышал, только…

Но солдат вскинул обе ладони:

– А вот тут, Мак-Рорк, уволь! Мне чужих бед не надобно, у меня и свои водятся, не заложишь, не продашь. И знаешь, приятель, это тебя Фарро чин по чину отпустил. А я самовольно из особняка деру дал, деньги нужно было жене срочно снести. Так что давай-ка все по чести. Не виделись мы, порознь вышли – порознь и придем.

Годелот кивнул:

– Можешь на меня положиться.

Они разошлись прямо там, в переулке. И если Марцино шагал к мосту, настойчиво убеждая себя, что Мак-Рорк болтать не станет и ему самому ни к чему, то Годелот покидал Каннареджо, неся в груди многопудовый камень.

Брат Ачиль стремительно шагал по переулку. Ярость перекипала через край, иглами впивалась в мозг, заставляя монаха до онемения стискивать кулаки. Бесценное время уходило, чертов шотландский паскудник задержал его на те самые важнейшие полчаса, когда Гамальяно должен был явиться в госпиталь. А сейчас стрелка башенных часов, видневшихся из-за изломов крыш, неумолимо ползла к девяти, еще четверть часа, и Гамальяно может опередить его, ускользнув. Тогда придется целую неделю ждать, покуда тот снова придет к послушнице. А за это время глупая курица, написавшая пылкий и патетический донос, может испортить дело какой-нибудь бессмысленной выходкой.

А ведь начиналось все просто феерически удачно. Донос, затесавшийся в стопу такого же рода пасквилей, исправно лег на стол отца Руджеро, где его и нашел помощник. Уже в понедельник брат Ачиль имел доверительную беседу с автором – чопорной святошей сестрой Инес. Сегодня же Гамальяно должен был выйти из госпиталя прямиком в каземат на тюремном островке. Какая же нелегкая принесла ему навстречу Мак-Рорка? А второй? Откуда вынырнул этот смуглый мордатый олух? Что успел увидеть, услышать, запомнить?

Но все эти вопросы могли погодить, сейчас же нужно было успеть, непременно успеть в госпиталь до девяти часов… Ему пришлось заложить порядочный крюк по окрестным переулкам и убедиться, что Мак-Рорк не направляется туда же. Столкновение с юнцом прямо у порога ловушки спугнуло бы Гамальяно, и все сорвалось бы.

Без пяти девять брат Ачиль взбежал по ступенькам крыльца. Он успел, и в его тощей груди уже закипал сладкий охотничий азарт. Вскоре ударит колокол, и Гамальяно выйдет из этих дверей прямо ему навстречу.

Но навстречу ему вышла сестра Инес, чье лицо багровело пятнами румянца, а глаза полыхали. Она бросилась к доминиканцу, почти шипя:

– Где вы пропадали?! Мы условились, что вы явитесь к восьми утра! А сейчас…

Монахиня захлебнулась болью, когда брат Ачиль стиснул ее руку выше локтя:

– Что произошло? Он должен все еще быть в саду, девяти еще не пробило!

– Отпустите! – вполголоса рыкнула она. – Вы упрекали меня в недостатке благоразумия! Вот вам ваша справедливость!

Почти оттолкнув сестру Инес, доминиканец устремился по коридору. Десять минут спустя он вошел в кабинет матери Доротеи. Настоятельница сидела за столом, изучая какие-то бумаги, и на звук распахнувшейся без стука двери подняла голову с видом полной невозмутимости:

– Доброго утра. Простите, меня не предупреждали о вашем визите. Чему я обязана вниманием доминиканского ордена?

Монах, почти влетевший в кабинет, остановился и с подобающей случаю степенностью заговорил:

– Доброго утра, мать Доротея. Эмиссар инквизиции брат Ачиль. Прошу прощения за вторжение, но, право, у меня есть на то причины. Мне необходимо узнать, где найти юношу по имени Джузеппе, смутьяна и еретика, ложью втершегося вам в доверие. Если его здесь нет, мне нужна встреча с опекавшей его послушницей: дева могла оказаться в немалой опасности, побывав под столь неблаготворным влиянием.

Мать Доротея отложила документы, и меж бровей ее залегла глубокая косая морщина.