Виктор Мережко - Сонька. Конец легенды
— Господа, прошу спокойствия!.. Господа, без паники!.. Господа!..
Ближе к вечеру того же дня по улицам, скверам, площадям бегали разносчики газет:
САМОУБИЙСТВО ГЛАВНОГО СЫСКАРЯ РОССИИ!
ЧТО ПОДВИГЛО КНЯЗЯ НА САМОУБИЙСТВО — ЧЕСТЬ ИЛИ ЛЮБОВЬ?
ЗНАМЕНИТАЯ ТАББА БЕССМЕРТНАЯ НЕСЕТ ЗА СОБОЙ СМЕРТЬ!
СМЯГЧИТ ЛИ САМОУБИЙСТВО КНЯЗЯ НАКАЗАНИЕ ДЛЯ ГОСПОЖИ БЕССМЕРТНОЙ?
Полицмейстер вошел в комнату следователей, бросил на стол пачку газет.
— Ну вот, господа, и докатились! Если уже князья стреляются, то что остается нам, грешным?
Фадеев и Конюшев взяли по газете, прочитали заголовки, вынесенные на первые страницы.
— По-моему, полная чушь, — пожал плечами Фадеев. — Очередная утка Департамента полиции.
— Если они окончательно там спятили, то наверно! — Соболев рухнул в кресло.
— Вообще-то, я не удивлюсь, что такое могло произойти. Во-первых, князь горячих кровей, и честь для него стоит на первом месте. Во-вторых, он так и не прижился в нашем ведомстве — не понял специфики, не принял правил. Ну и наконец — любовь. Ни для кого не было секретом, что у него был роман с бывшей примой. Причем, по слухам, именно она ушла от него, а не наоборот. Все, господа, складывается.
— Ну и пусть земля будет ему пухом, — перекрестился полицмейстер. — А теперь перейдем к нашим грешным делам, — он достал из портфеля увесистую гербовую бандероль, запечатанную сургучом, а следом за ним засургученный конверт, также с гербовыми знаками. Конверт был уже надорван.
— Сюрприз!
— Знаете, Аркадий Алексеевич, лучше бы без сюрпризов, — с улыбкой заметил Фадеев. — Сыты по горло.
— И не рассчитывайте, господа. Россия — страна сюрпризов, — полицмейстер вынул бумагу, потряс ею в воздухе. — Князь Ямской все-таки добился своего!
— Мы разжалованы? — не без юмора спросил Конюшев.
— Это, полагаю, будет потом. А пока мне предписано в самое ближайшее время освободить из-под стражи его возлюбленную — мадемуазель Михелину Блювштейн.
— Предписано кем? — не понял Фадеев.
— Ни много ни мало — самим государем!.. Вот на какие вершины способен забраться человек, если им движет любовь!
— А что в бандероли?
— Это мне неизвестно. Велено передать лично в руки той же мадемуазель.
— Черт знает что! — выругался в сердцах Конюшев. — Интересно, ради чего мы корячились тут столько времени?!
— Вы плохо провели здесь время, господа? — засмеялся полицмейстер.
— Разве в этом дело?
— И в этом также!.. Вино отменное, девушки внимательные, народ глупый и щедрый. Что еще нужно изголодавшемуся петербургскому чиновнику?
— Мадемуазель знает об освобождении? — перевел разговор на другую тему Фадеев.
— Знает. Ее сейчас сюда доставят.
— Решили, Аркадий Алексеевич, устроить трогательное прощание?
— Почему нет?.. Дамочка молодая, красивая. Не глупая к тому же. Разве нет удовольствия лишний раз взглянуть на такую?
— Ну, знаете, — хмыкнул Конюшев, — не такая уж молодая и не такая красивая. Общими усилиями мы постарались, чтоб немного портрет подпортить.
— Красота, как и деньги, дело наживное! — засмеялся Соболев.
В дверь постучали, конвоир громко спросил:
— Позвольте, ваше высокородие?
— Тебе не позволяю, а вот для мадемуазель двери открыты! — полковник поднялся, шагнул навстречу Михелине. — Приветствую вас, сударыня… — и даже приложился к ручке. — Располагайтесь как вам удобно.
— Благодарю.
Конюшев и Фадеев внимательно изучали ее.
Михелина действительно очень изменилась. Заметно похудела, щеки были провалены, в волосах светилась седина, и лишь осанка оставалась прежней.
— Вам, мадемуазель, уже известно о вашем освобождении?
— Да, сказали… Кому я обязана?
— Сами не догадываетесь?
— Пока нет.
— Вот те на! — ударил по ляжкам полицмейстер. — А кто сильнее всех убивался здесь по вашему заточению?
— Князь Андрей?!
— Разумеется!.. Лично ходатайствовал перед государем. И вот добился!
— Я счастлива… Меня выпустят сегодня?
— Прямо сейчас! — Соболев взял со стола бандероль. — Но это не все. Вам также адресована вот эта штуковина. Что там — не знает никто!.. Даже доблестные следователи с приставами! За семью печатями!
Миха взяла запечатанный сверток, потрогала его со всех сторон.
— Интересно, что здесь?
— Откроете, увидите!.. Надеюсь, не бомба от сестрички! — полицмейстер громко расхохотался собственной остроте.
— О ней что-нибудь известно? — тихо спросила воровка.
— О сестричке-террористке?.. Известно. Днями прибудет в Одессу арестантский состав, можете ею полюбоваться на Карантинном молу при отправке на Сахалин.
— Ее судили?
— Еще как!.. На пожизненную каторгу! А разве можно по-другому за убийства и прочие безобразия?.. Я бы за это головы отрезал!
Михелина помолчала, справляясь с услышанным, затем спросила:
— А о Соне что?.. О моей маме.
— Ничего… Сказывают, правда, об одной сумасшедшей в странноприимном госпитале, которая величает себя Сонькой, но кто ж ее, убогую, поймет — Сонька она или нет!
— Я хочу на нее посмотреть.
— Ваше право, мадемуазель!.. Пролетка ждет вас за воротами, а дальше хоть в больницу, хоть в ресторан обмыть освобождение — дело казачье!
Фадеев и Конюшев дружно встали, поклонились девушке.
— До возможных встреч, сударыня, — произнес Фадеев.
— Лучше не надо, — Миха взяла конверт и бандероль, усмехнулась мужчинам и покинула кабинет.
Пролетка неслась по городу. Михелина, соскучившаяся по свободе, любовалась зеленью, бульварами, людьми, домами.
Перечитала решение об освобождении, подписанное самим государем, повертела в руках бандероль, стала осторожно распечатывать ее.
Вначале осыпался сургуч, потом было много оберточной бумаги, и наконец Миха извлекла совсем небольшой позолоченный сундучок, перевязанный ленточкой. К нему была приложена записка:
«ВАМ ОН ПРИНАДЛЕЖИТ ПО ПРАВУ. ВСЕГДА ВАШИ АНДРЕЙ, АНАСТАСИЯ».
Девушка открыла сундучок, увидела сверкнувший всеми гранями черный бриллиант. Достала его, поднесла к губам, осторожно поцеловала.
Молоденькая сестричка проводила Михелину в самый конец длинного сводчатого коридора, перед палатой спросила:
— Может, мне все-таки войти вместе с вами?.. Она буйная.
— Нет, благодарю, — покрутила та головой. — Я сама.
Миха осторожно тронула дверь, та с легким скрипом поддалась, и девушка вошла в палату.
Вдоль обшарпанных стен стояли две койки. Одна была незанятая, на второй лицом к стенке лежала женщина в сером больничном халате.
Михелина сделала пару шагов, положила на стул конверт и бандероль, негромко позвала:
— Мама…
Больная не шевельнулась.
— Мамочка… Соня… Это я, Миха.
Женщина медленно приподняла голову будто прислушиваясь, но лица не повернула.
Дочка присела на койку, взяла ее за плечи, развернула на себя.
— Мамочка… Посмотри, это я, Миха…
В женщине почти невозможно было узнать Соньку. Голова белая, кожа на лице ссохшаяся и шелушащаяся, рот провалившийся.
— Сонечка, ты узнаешь меня?
В безумных глазах промелькнула искорка сознания, женщина чуть подалась вперед, как бы изучая пришедшую.
— Мама, я пришла… Я заберу тебя отсюда. Ты слышишь меня?
И вдруг Сонька почти неразборчиво произнесла:
— Миха… Доченька…
— Я, Соня… Я!.. Ты узнала?
— Миха, — мать дотянулась до ее лица исхудавшими руками, коснулась глаз. — Моя дочь…
— Твоя, мамочка… Я пришла и больше не оставлю тебя.
Сонька обхватила ее за плечи, прижалась, спина ее зашлась в судорогах от плача.
Михелина не отпускала ее, не вытирала слезы на щеках, молчала и все крепче обнимала худую старую женщину.
Наконец Сонька успокоилась, отпустила дочку, подняла глаза.
— Миха…
— Да, Миха.
— Одна?
— Одна, мамочка. Меня освободили.
— А Табба?
— Ее здесь нет. Но скоро мы ее увидим.
— Она приедет?
— Ее привезут. И мы увидим.
Михелина достала из разорванной бандероли сундучок, вынула из него черный бриллиант.
— Узнаешь?
Воровка долго смотрела на камень, стараясь вспомнить, неуверенно вымолвила:
— «Черный могол»?
— Да, «Черный могол». Он теперь наш.
— Нельзя, — покрутила головой мать. — Он нехороший.
— Нехороший для тех, кто владеет им не по праву. А мы с тобой, Соня, по праву.
Арестантов, которых надлежало отправлять на Сахалин, во избежание чрезмерного интереса горожан грузили поздней ночью.
Однако об отправке каторжан одесситы узнали довольно легко, и на Карантинном молу к началу погрузки собралось не менее пары сотен человек — и мужчин, и женщин.
