Эллис Питерс - Смерть на земле горшечника
— Да, я помню. Когда Сулиен в марте вернулся в Лонгнер с телом вашего супруга, я решил было, что он передумал. Я не стал разъяснять юноше, что значит быть монахом. Наблюдая за ним, я пришел к выводу, что он обладает отличным аппетитом ко всем радостям жизни, поэтому я был уверен, что за эти полгода он понял, что не создан для монастырской жизни. Но нет, после похорон отца Сулиен вернулся в аббатство. Жаль… Ведь он наверняка об этом пожалеет.
С минуту Доната молча смотрела на Хью, и он увидел, как снова заблестели ее глаза. Легкая улыбка чуть тронула ее губы.
— Когда Сулиен в тот раз приехал, я так надеялась, что он останется… Но нет, он вернулся в Рэмзи. Значит, он окончательно все продумал. Видно, с призванием не поспоришь.
Слова Донаты прозвучали для Хью как приглушенное эхо непоколебимого стремления другого человека — Руалда — уйти из мира, покинуть жену и семейный очаг. Они еще отдавались в ушах шерифа, когда он уже в сумерках наконец расстался с Юдо и Донатой и, вскочив на коня, отправился домой. От Кембриджа до Рэмзи каких-нибудь двадцать миль, не больше, размышлял он на обратном пути. На расстоянии двадцати миль на северо-восток, недалеко от Лондона, расположился головной отряд войска короля Стефана. Вокруг — непроходимые болота, а на носу зима. Стоит де Мандевилю — этому бешеному волку — разбить лагерь в этом болотистом, топком краю, и королю Стефану будет непросто выкурить его оттуда.
Брат Кадфаэль несколько раз, пока продолжалась пахота, наведывался на это злополучное поле, но Земля Горшечника больше не преподносила своим новым владельцам неприятных сюрпризов. Пахарь, особенно осторожно проходя каждый поворот, продолжал распахивать участок, опасаясь новых подобных же находок, но земля была мягкой, черной и безгрешной. «Земля, — сказал Руалд, — всегда безгрешна. Ее могут запятнать лишь наши поступки». Кадфаэль снова вспомнил эти слова. Они почему-то крепко засели в памяти. Да, земля безгрешна, как и многое другое — знание, мастерство, сила, — и только человек может употребить их во зло. Кадфаэль предавался подобным размышлениям, любуясь осенней красотой Земли Горшечника, полого спускавшейся к реке и окаймленной зарослями кустарника и купами деревьев. Он думал о человеке, который когда-то долгие годы работал здесь и потом бросил эту землю, на которой трудился и откуда черпал глину. Всякий, кто знал его раньше, сказал бы, что это доброжелательный и скромный человек, хороший семьянин и честный труженик, отлично знающий свое ремесло. Но можно ли до конца узнать другого человека? Кто мог сказать, что хорошо знает Руалда, в прошлом — гончара, а ныне — монаха-бенедиктинца?
Новость об останках, найденных на Земле Горшечника, вскоре широко распространилась. Повсюду толковали о женщине, пятнадцать лет жившей на этом участке и внезапно, без предупреждения, исчезнувшей. И винили во всем мужа, покинувшего ее, потому что ему взбрело в голову стать монахом.
По благословению аббата останки покойницы были перезахоронены в неприметном уголке кладбища, со всеми надлежащими обрядами, хотя и без упоминания ее имени. Сам манор Лонгнер и все его владения, с точки зрения духовной юрисдикции, до недавнего времени находились в ведении Честерского епископата, а затем вся эта территория отошла к приходу Святого Чэда в Шрусбери. Но поскольку никому не было известно, была ли покойница местной прихожанкой или же пришла издалека и здесь нашла свою смерть, аббат Радульфус принял мудрое решение — дать ей место в земле аббатства и покончить по крайней мере с одной проблемой из многих, связанных с этой злополучной находкой.
Но если останки неизвестной женщины в конце концов упокоились на освященной земле, то пересуды, связанные с этим делом, все не утихали.
— Ты пальцем не пошевелил, чтобы установить за ним надзор, даже не допросил его как следует, — упрекнул брат Кадфаэль Хью Берингара, когда они в конце долгого дня сидели около сарайчика в садике, где Кадфаэль выращивал свои целебные растения.
— Но пока в этом нет нужды, — ответил Хью. — Если понадобится, за этим дело не станет. Он не сбежит. Ты же сам видел, что он воспринимает все как наказание, ниспосланное ему Богом, — и речь идет не об убийстве, а его новых грехах, которые он только сейчас осознал. Если он решит, что мы считаем его виновным, он и это снесет с кротостью и благодарностью. Ведь это будет проверкой глубины его веры и терпения. Никто не заставит его бежать от наказания. Я занимаюсь сейчас тем, что собираю сведения об его перемещениях за пределами монастыря — примерно в то время, когда исчезла его жена. И если у меня будут достаточные основания подозревать его в убийстве, — я знаю, где его найти.
— А пока, ты считаешь, нет таких оснований?
— Их не больше и не меньше, чем в первый день. Против него то обстоятельство, что никто не знает другой женщины, исчезнувшей из этих краев в последние годы. Место находки трупа, раздоры между супругами — все это свидетельствует против Руалда и склоняет к мысли, что покойная — Дженерис. Но, с другой стороны, она была жива-здорова и после того, как Руалд пришел в монастырь, и я сомневаюсь, что он встречался с ней наедине, без брата Павла. И никто не помнит, чтобы его одного посылали на какие-нибудь работы. В общем, Кадфаэль, мне не за что уцепиться. У нас есть пустая рама от картины, — продолжал Хью, раздражаясь от собственного бессилия, — и в нее можно вставить только Дженерис и Руалда, но здесь что-то не сходится, хотя и никого другого мне туда не всунуть. Не знаю, чем — и кем — заполнить эту картину. Вот так-то, брат.
— Значит, ты не очень веришь, что Руалд виновен, — сделал вывод Кадфаэль и улыбнулся.
— Я и верю и не верю. Пока я наблюдаю. Руалд ведь будет стоять на своем, даже если весь свет на него ополчится. В его нынешнем настроении он любые обвинения воспримет как наказание Божие и будет терпеливо ждать избавления.
Глава четвертая
Утро восьмого октября выдалось хмурое. Моросил мелкий дождик. Жители Форгейта, укрывшись мешковиной, спешили по своим делам. По главной дороге, мимо площадки, где устраивались лошадиные торги, медленно шел молодой мужчина в облачении монаха-бенедиктинца, низко надвинув на глаза капюшон рясы. Он ничем не отличался от других монахов, отправившихся в это ненастное утро на монастырские работы или спешивших с различными поручениями. Братьев-бенедиктинцев часто можно было видеть на дороге между аббатством и часовней Святого Жиля. Они обычно выходили из монастыря рано и возвращались к мессе и чтению Святого Евангелия. Походка у молодого бенедиктинца была размашистая, но видно было, что передвигается он с трудом. Рясу он приподнял до колен, а его обутые в сандалии мускулистые, правильной формы ноги были по самые икры забрызганы грязью. Было похоже, что путь, который он проделал, был гораздо длиннее, чем до часовни и обратно, и дороги, по которым он проходил, были не такими удобными, как форгейтская.
Путник был довольно высокого роста, с гибкой, еще по-юношески угловатой фигурой — такими угловатыми и пружинистыми бывают годовалые жеребята. Брат Кадфаэль с удивлением наблюдал, как вошедший в обитель молодой бенедиктинец странно передвигает ноги, как будто каждый шаг дается ему с большим трудом. Кадфаэль как раз направлялся в свой садик — и на повороте оглянулся в тот момент, когда юноша подошел к привратницкой. Что-то заставило Кадфаэля остановиться. Он заметил, что юноша в монашеской рясе, заговорив с привратником, держится как незнакомец, наводящий о ком-то справки. Он явно был не из здешней братии. Внимательно вглядевшись, Кадфаэль подумал, что никогда не встречал его прежде. В своей черной, порыжелой от времени рясе с надвинутым на глаза капюшоном он ничем не отличался от остальных, но Кадфаэль не мог признать в нем никого из их большой монастырской семьи: ни певчего из церковного хора, ни послушника, ни служку. Очевидно, что этот юноша не принадлежал к обители Святых Петра и Павла. Конечно, из любого бенедиктинского монастыря в Шрусбери могли прислать посыльного с каким-нибудь поручением. Но было что-то в незнакомом монахе, что обращало на себя внимание. Он пришел пешком, а обычно гонцам дают лошадь или хотя бы мула. А расстояние, пройденное молодым бенедиктинцем, было немалым, судя по его внешнему виду: он еле передвигал заляпанные грязью ноги и не мог скрыть усталости.
Что-то более важное, чем просто грех любопытства, заставило Кадфаэля забыть, что он собирался поработать у себя в садике, и двинуться через двор, к привратницкой. Это было как раз перед обедней. Из-за ненастной погоды все, кто отваживался по делу выйти наружу, торопились как можно быстрее вернуться в помещение, поэтому в эту минуту во дворе не было видно никого, кто бы мог проводить посетителя или отнести прошение. И поскольку любопытство все-таки захватило Кадфаэля, он приблизился к привратницкой и с готовностью спросил у юноши:
