Леонтий Раковский - Генералиссимус Суворов
"Небось, доволен роздыхом. Улизнет куда-либо ввечеру к девушкам. Поди, насмотрел. Маху не даст!"
Подмигнул:
– Что, Ванюшка, к девушкам собрался?
Казак, помогавший фельдмаршалу одеваться, смущенно хихикнул.
Затем на секунду показалась рожа самого "камардина" Прошки. Обознался или так попритчилось: у Прошки на шее блеснули обе его золотые медали.
"Что это они сегодня?"
Снова прислушался: конечно, за палаткой - всегдашняя лагерная тишина. Отдыхают, обшиваются, обмываются.
Невольно улыбнулся, вспомнив, как по уставу о полевой пехотной службе каждый солдат должен в год получить три пары башмаков да две пары подметок. А тут у солдата одна пара, да и от той ошметки остались.
– Погода не испортилась?
– Никак нет. Очень даже замечательная! - весело отозвался казак.
Не надевая каски, Суворов пошел к выходу. На ходу напевал свою любимую песенку:
Что девушке сделалось…
Шагнул из палатки - и замер.
Перед ним, выстроившись как для парада, стояли войска. Вот его "богатырский полк" - апшеронцы, вот москвичи, киевляне, белорусцы. Казаки, драгуны, егеря. Все старые боевые товарищи. Его генералы любимцы Багратион, Милорадович, племянники Горчаковы, сынок Аркадий. Все молодые самому старшему из них - Багратиону - едва только за тридцать. Все в парадной форме.
– Помилуй бог, что это? Почему?
Не успел он спросить, как Багратион зычно скомандовал:
– Смирно! На кра-ул!
Полки четко взяли на караул. Все замерло.
И тогда, точно с рапортом, к нему шагнул незнакомый бригадир с большим пакетом в руке. Бригадир был молод, веснушчат, курнос.
"Фельдъегерь. Снова поход!" - радостной волной ударило в голову.
Бригадир, сняв треуголку, уже докладывал о том, что прислан от его императорского величества. Подал пакет.
Суворов взял пакет. Отнес подальше от глаз. На пакете было написано:
"Генералиссимусу, князю Италийскому, графу Суворову-Рымникскому".
Сломал большие сургучные печати, развернул плотный лист. Буквы сливались.
"Проклятые глаза!"
– Читай! - передал он бригадиру.
Веснушчатый бригадир ломким, еще юношеским баритоном, звучно, на весь лагерь прочел:
Князь Александр Васильевич!
Побеждая повсюду и во всю жизнь Вашу врагов Отечества, недоставало еще Вам одного рода славы - преодолеть и самую природу! Но Вы и над нею одержали ныне верх. Поразив еще раз злодеев веры, попрали вместе с ними козни сообщников их, злобою и завистию против Вас вооруженных. Ныне награждаю Вас по мере признательности моей и, ставя на высший степень чести, геройству предоставленный, уверен, что возвожу на оный знаменитейшего полководца сего и других веков.
Пребываю Вам благосклонный
Павел.
Гатчина. октября 25. 1799.
"Что это? Царь Павел I, так не любивший Суворова, все-таки вынужден оценить его подвиги по достоинству?
Что это? Он - генералиссимус! Как Кондэ, Монтекукули, Евгений Савойский?"
В одно мгновение пронеслась вся жизнь, все пятьдесят с лишком лет службы в армии.
Годы ученья. Ссылка. Происки завистников. Клевета.
И победы, победы, победы…
И тут, перебивая его мысли, вырвалось громовое - из тысячи уст "ура". Оно катилось, потрясая воздух.
Вслед залились трубы, загрохотали барабаны - музыканты грянули гренадерский марш, который царь пожаловал всем полкам корпуса Суворова.
Суворов рванулся вперед к этим шеренгам, но его предупредили. Багратион, Милорадович и Горчаковы бережно подхватили генералиссимуса на руки.
Опираясь на их плечи, он возвышался надо всеми.
Пробитые пулями, изорванные, ядрами, изрубленные клинками, шелестели вокруг него славные боевые знамена.
Слабый ветерок чуть шевелил серебристую прядь его волос, причудливо спускавшуюся на лоб. Глаза блестели, словно перед атакой.
– Вольно!- махал он, стараясь перекричать. И тогда шеренги бросились вперед, как делали всегда, когда их "дивный" говорил с ними.
Солдаты и офицеры со всех сторон плотной стеной окружили любимого генералиссимуса. И он заговорил.
…Ефрейтор Зыбин досадовал, что ему пришлось стоять в карауле. Он вытягивал шею, стараясь расслышать, что говорит батюшка Александр Васильевич.
До него доносились только отдельные слова генералиссимуса:
– Отечество… Народ русский… Слава…
IV
Александр Васильевич следовал с дивизиями через Богемию. В Праге он пробыл рождество. Как и в других городах, где на походе бывала главная квартира Суворова, она в Праге пользовалась всеобщим вниманием.
Чтобы только взглянуть на непобедимого генералиссимуса, издалека приезжали иностранные генералы, министры, знатные дамы. Ловили каждое его слово. Дамы целовали его руки.
Курфюрст Саксонский прислал в Прагу своего известного придворного портретиста Шмидта. Однажды утром, когда Суворов сидел еще в одном белье, Фукс пришел доложить, что явился Шмидт.
Суворов хотел отказаться позировать, но Фукс напомнил ему, что сказали Монтескье, который так же отказывался: "Разве в отказе меньше гордости?"
Суворов махнул рукой:
– Ну, пусть идет! Только чтоб недолго!
Не успел Шмидт войти, как уже стал что-то набрасывать на бумагу.
Суворов схватился:
– Что вы меня в таком виде рисуете? Эй, Прошка, неси мундир!
Слава генералиссимуса Суворова гремела по всему свету.
В Праге Суворов был необычайно весел. Еще ни разу он так часто не появлялся в обществе, как здесь.
Весело провел Александр Васильевич в Праге русские святки. Он забавлялся тем, что заставлял чопорных немецких дам играть в жмурки, ходить в хороводах а петь по-русски хороводные песни. Танцевал, играл в любимую игру "жгуты" и больно хлестал жгутом важных австрийских сановников.
Глядя на Суворова, никто не мог бы подумать, что ему семьдесят лет и что дни его сочтены.
В половине января 1800 года русская армия двинулась дальше.
В Кракове Суворов сдал генералу Розенбергу армию и отправился в Петербург - император ждал его. Суворову готовили небывалый торжественный прием. В Гатчине его должен был встретить с рескриптом флигель-адъютант. Комнаты отводились генералиссимусу в самом Зимнем дворце.
Но уже в Кракове Суворов почувствовал себя плохо.
Сначала его сильно мучил кашель, который разбивал всю грудь. Затем по телу пошла сыпь и пузыри. Они постепенно покрывали все тело. Путешествие пришлось остановить. Суворов доехал до своего имения в Кобрине и тут слег.
Павел I, узнав о болезни генералиссимуса, отправил к нему лейб-медика Вейкарта.
Суворов немного поправился уже-вставал с постели, ходил в церковь. Всю жизнь не признававший никаких лекарств, Суворов не хотел подчиняться предписаниям латинской кухни и слушал советы только своего фельдшера Наума. Вейкарт убеждал Суворова, что он должен одеваться потеплее.
– Мне кутаться негоже - я солдат.
– Нет, вы - генералиссимус!
– Правда, генералиссимус, да солдат с меня пример берет! Не в шубе дело… Мне надобна деревенская изба, молитва, кашица да квас! - упрямо стоял на своем Суворов.
И если кто-либо заводил разговор о торжественном приеме, который готовился ему в Петербурге, Суворов говорил:
– Вот это вылечит меня лучше, чем Иван Иванович Вейкарт. (Всех иностранцев Суворов обязательно называл "Иванами Ивановичами".)
Но иногда, когда приступы кашля усиливались, он уныло заявлял:
– Нет, стар стал. Поеду в Петербург, увижу государя и потом - в деревню умирать! Долго гонялся я за славой, все мечта: покой души у престола всевышнего!
Наконец Вейкарт нашел, что Суворов может отправиться в путь-дорогу. Решено было ехать медленно, не более двадцати пяти верст в сутки.
Суворов ехал в дормезе, лежа на перине.
V
Дормез тихо покачивался.
Александр Васильевич лежал и думал.
Адъютант штабс-капитан Ставраков, читавший генералиссимусу газеты, вылез из дормеза поразмяться. Фельдшер Наум дремал в ногах барина, в уголку.
Сегодня Александр Васильевич чувствовал себя неплохо - даже не очень досаждал кашель. Сегодня госпожа фликтена, как называли врачи болезнь Суворова, была милостива к больному.
Суворов лежал и думал о своем предстоящем въезде в столицу. Одна заманчивее другой вставали картины: о готовящейся встрече писал Ростопчин.
…В Нарве его будут ждать придворные кареты. Флигель-адъютант с царским письмом… Он превозможет боль, на последней станции сядет: ведь на улицах Петербурга фрунтом выстроится гвардия. Барабанный бой. Пушечная пальба. Крики "ура". Колокола. Иллюминация.
Триумф!
До какой славы он дожил!
Суворов повернулся на другой бок.
Почему второй день все они такие оторопелые, эти адъютанты? Не смотрят в глаза, точно провинились в чем. Вот и теперь Ставраков подозрительно быстро прочитал газету и улизнул. Не случилось ли чего?
