Еремей Парнов. Третий глаз Шивы - Парнов Еремей Иудович

– Первый менее важен.

– Конечно. К такому вы, надо думать, привыкли… Значит, все сейчас упирается в институт. – Люсин машинально изобразил круг и тут же перечеркнул его. – Кто делал? Как делал? И в каких отношениях с нашим «Мамонтом» состоял?

– Если вы сумеете дать ответ, мы размотаем весь клубок.

– «Если»… В том-то и дело, что «если». – Люсин закусил губу. – Сегодня я вам ничего не скажу. И завтра, видимо, тоже.

– Но Мирзоев был совершенно определенно связан с Ковским.

– В том-то и дело, что был. – Люсин сделал ударение на последнем слове. – Ковский мертв.

– Можно предположить, что Мирзоев знает и других сотрудников НИИСКа.

– Предположить-то можно, Вадим Николаевич, только звонит-то он все больше на улицу Горького, Аркадия Викторовича спрашивает.

– Возможно, он звонит не только туда.

– Едва ли. – Люсин скомкал листок и бросил его в корзину.

– Почему?

– Простая логика, Вадим Николаевич. Если бы Мирзоев был связан с кем-то еще из НИИСКа, то уже знал бы, что звонить ему некому.

– В «Вечерней Москве» будет извещение о смерти?

– Нет. Мы договорились об этом с Людмилой Викторовной и руководством института.

– Вы уверены, что так надо?

– Честно говоря, нет. – Люсин поежился, словно от холода. – Не уверен.

– Тогда почему?

– Мне казалось, что не стоит ускорять течение событий. Я полагал, что чем позже узнает мой телефонный анонимщик о смерти Ковского, тем больше у нас окажется времени.

– Времени для чего? Чтобы найти его? Но теперь вы знаете, кто он такой. Быть может, стоит, наоборот, поскорее оповестить его, толкнуть на какие-то действия?

– Не знаю, Вадим Николаевич, право, не знаю… Для чего нам, собственно, его провоцировать? Вы же, конечно, взяли его под наблюдение?

– Узнав, что Ковского уже нет, он может кинуться к кому-то другому…

– И навести нас?

– Это бы существенно облегчило наши поиски.

– К сожалению, все это одни лишь предположения. – Люсин встал и пошире распахнул форточку. – «Если» громоздится на «если». Я предпочитаю действовать только тогда, когда ясен результат. В противоположном случае, по-моему, лучше выждать. Это как в медицине: главный принцип – не навреди.

– Разумно, поскольку снижает вероятность проигрыша, малопривлекательно, поелику ведет к неопределенной затяжке времени… Что же нам с вами делать, Владимир Константинович?

– До тех пор, пока я не исчерпаю свои внутренние резервы, несомненно, ждать.

– Вы говорите о НИИСКе? О своем участке?

– Само собой.

– А как мне быть?

– Делайте все, что хотите, – рассмеялся Люсин, – но только так, чтобы не навредить мне.

– Проведем демаркацию. Мирзоев ваш человек?

– Скажем лучше так: наш человек.

– Значит, его не трогать?

– Вы собирались его брать? – огорчился Люсин. – Давайте повременим! Пока линия НИИСКа не подработана, прижать его будет трудно. Может вывернуться.

– Как бы не так! – усмехнулся Костров. – Его контакты с заводом весьма определенны. Как минимум по двум статьям… Но вы правы, для пользы дела следует не торопиться. – Он зажег новую сигарету. – Что слышно на вашем фронте?

– Как обычно, ведем глубокую разведку. Все больше говорим.

– Что показала судебно-медицинская экспертиза?

– Обширный инфаркт миокарда. Смерть наступила в результате тромбоза коронарных артерий. Патологоанатом констатировал некроз обширных участков сердечной мышцы.

– Не ожидали?

– Как вам сказать, Вадим Николаевич… – Люсин отвернулся к окну. – И да и нет.

– Версия убийства, таким образом, отпадает?

– Опять же, как посмотреть…

– Простите?..

– Я действительно ничего не знаю, Вадим Николаевич. Есть, конечно, какие-то косвенные данные, подозрения, если хотите, предчувствия даже… Но все пока очень водянисто, сплошной туман. Но одно я знаю твердо: убить можно по-разному. Иногда люди погибают не от пули и не от ножа, а всего лишь от слова. И чем человек тоньше, честнее, тем легче его убить. Когда такие вот уязвимые, незащищенные люди внезапно умирают от разрыва сердца, я невольно спрашиваю себя: «А не произошло ли здесь убийство?» И бывали случаи, когда ответ оказывался утвердительным. Но это все лирика, как говорит один мой приятель. Убийство словом не предусмотрено уголовным кодексом. Да и доказать его было бы очень трудно, хотя именно слово оставляет на сердце те самые пресловутые рубцы, которые сначала четко регистрирует электрокардиограмма, а потом обнаруживает патологоанатом. ЭКГ, впрочем, далеко не всегда успевают снять.

– М-да, грустный случай.

– И все-таки у нас есть основания для оптимизма. Очень часто люди бросают убийственные слова необдуманно. И потом, это не выстрел из пистолета и не ножевой удар.

– Есть еще одна тонкость: смертельное ранение может нанести только близкий человек.

– Чем ближе, тем вернее… Хотя врачи уверяют, что перепалки в троллейбусе или в очередях тоже не проходят бесследно.

– Если так разобраться, жить вообще очень вредно, Владимир Константинович. Нам укорачивают годы шум, задымленность улиц, радиоактивные дожди, сигареты и даже пиво. Я не говорю уж о том, что даже абсолютно благополучный день старит нас ровно на двадцать четыре часа. Поэтому не будем отбивать хлеб у медиков и социологов, а ограничим свои поиски сугубо криминальными рамками. Согласны?

– Другого нам и не дано. Но по чисто психологическим причинам мне нужно знать или хотя бы представлять себе, как оно было. Иначе я не смогу разобраться в этом деле на должном уровне. Соглашаясь в принципе с заключением экспертизы, из которого следует, что гражданин Ковский А. В. умер естественной смертью, я тем не менее хочу знать, кто его убил, если, конечно, подобное действие имело место.

– Очень существенная оговорка. Без нее ваша эффектная, но малодоказательная версия выглядела бы чересчур тенденциозно. Чего вы хотите, короче говоря?

– Абстрагируясь – как бы это поточнее сказать? – от морали, я хочу ясно и точно воссоздать последний день Ковского. Если теперь нам известно, отчего и когда именно он умер, мне хотелось бы узнать еще и как это случилось. Понимаете?

– Боюсь, что вам придется трудновато.

– Не сомневаюсь. Но я буду знать. Нам это просто необходимо. Поверьте мне, что операции с бриллиантами прояснятся тогда как бы сами по себе. Главное – общая непротиворечивая картина. Частности вытекут из нее естественным путем, как следствия из закона.

– Да вы философ!

– Это плохо? – Люсину показалось, что в словах Кострова промелькнула нотка некоторого осуждения. – В прошлый раз мы, по-моему, нашли общий язык.

– Тогда мы стояли на прочных рельсах логики. До того момента, как вы изложили свои соображения относительно того, что Мирзоев был связан только с Ковским, я был с вами согласен. Действительно, логика поступков Мирзоева свидетельствует о том, что он все еще ожидает возвращения Ковского. На основании этого мы можем заключить, что других контактов с НИИСКом у него нет. Здесь все правильно. Но дальше… По-человечески, Владимир Константинович, меня тронула ваша интерпретация экспертизы, но как криминалист я не могу с ней согласиться. Тем более трудно принять мне ваши общефилософские построения. Проще говоря, вы не убедили меня, что нужно ждать. Чего именно ждать? Допустим, вы построите свою четкую, как вы говорите, непротиворечивую картину. И что дальше? Вы уверены, что в ней найдется место для Мирзоева? Для мастера из гранильной, которому он поставляет левое сырье? Для жучков, которые сбывают потом оптические бриллианты валютчикам? Извините, конечно, но я в этом глубоко не уверен.

– И совершенно правы. Но позвольте встречный вопрос… Чем, собственно, вы рискуете, оставляя пока на свободе Мирзоева? Ведь, насколько я понял, речь идет только об этом. Больше я нигде не сковываю вашу инициативу, не так ли?

– У каждого своя метода, Владимир Константинович. Я с глубоким уважением отношусь к вашей концепции, и боже меня упаси советовать вам, как и что делать теперь с делом Ковского. Но есть пограничная зона, о которой мы договорились, и тут мне хотелось бы получить от вас более строгое обоснование. Иначе говоря, я должен быть уверен, что каждый мой шаг, даже самый маленький, сделан потому-то и потому-то, а не просто так.