Елена Хорватова - Тайна царского фаворита
Обзор книги Елена Хорватова - Тайна царского фаворита
Елена Хорватова
Тайна царского фаворита
… Так много тайн хранит любовь,
Так мучат старые гробницы!
Мне ясно кажется, что кровь
Пятнает многие страницы.
И терн сопутствует венцу,
И бремя жизни – злое бремя…
Но что до этого чтецу,
Неутомимому, как время!..
ГЛАВА 1
Анна
Аня захлопнула книгу и положила ее на привычное место – на письменный стол, слева от чернильного прибора. Долго ли еще ей суждено держать на своем столе любимую книгу? Это был изданный лет пять назад сборник молодого поэта Николая Гумилева, стихи которого принято было либо не замечать, либо поругивать.
Но Аня, однажды открыв давно пылившуюся на полке книгу с манерным названием «Жемчуга», была поражена музыкой слова и быстро привыкла читать ежедневно два-три стихотворения Гумилева, помогавших, как ни странно, успокоить душевную боль.
О чем писал этот человек в своей книге – «крикливой, нарумяненной и надушенной», по выражению одного злобного литературного критика? О конкистадорах, о пиратах, о жирафах и попугаях? Какое дело молодой вдове русского офицера, еще не выплакавшей жгучее горе, до жирафов и озера Чад?
Но от слов Гумилева, и вправду нанизанных, как жемчужины в ожерелье, почему-то становилось немного легче дышать, как от заклинаний ворожеи.
Повторяя про себя: «А сердце ноет и стучит, уныло чуя роковое… », Анна бродила по пустевшей на глазах квартире. Вот и пианино унесли, а вчера она сама упаковала фарфоровые сервизы, и теперь мрачный сервант молчаливо упрекает ее разоренными пыльными полками…
Переходя из комнаты в комнату, Аня остановилась у большого зеркала в передней. Из бронзовой рамы на нее смотрело грустное лицо, обрамленное черными кружевами вдовьей наколки. Отражавшаяся в зеркале женщина в траурных одеждах показалась ей незнакомой, хотя Аня привыкла в течение двадцати с небольшим лет своей жизни ежедневно видеть в зеркале это лицо. Но теперь там, за зеркальным стеклом, была какая-то другая Анна, без улыбки, бледная, с глубокой тоской в глазах, припухших от слез, с утянутыми под траурную наколку волосами…
Муж Анны, поручик Чигарев, воевавший в армии генерала Брусилова, погиб в бою во время Карпатской операции и похоронен, отпетый полковым священником, где-то там, в Галиции, в наскоро вырытой фронтовой могиле. Вряд ли несчастной вдове удастся хоть когда-нибудь найти эту могилу, чтобы поплакать над холмиком и положить на него цветы. И будет заброшенный, никому на чужбине не нужный могильный холмик осыпаться, осыпаться, пока не сравняется с землей…
Что же осталось теперь от ее жизни? Одиночество и тоска. И боль утраты, почти физическая боль, от которой трудно дышать.
Ей только двадцать один год… Сколько лет у Анны впереди? Возможно, еще очень много. Много-много лет, наполненных этой болью, одиночеством и тоской…
Все ее близкие ушли в мир иной, оставив Аню совсем одну на этом свете тянуть опостылевшую жизнь. Мама умерла, когда Аня была еще девочкой, потом не стало отца, старшая сестра Нина скончалась от туберкулеза год назад. А теперь убили Алешу…
Кажется, совсем недавно сияющая Аня стояла в белом венчальном платье рядом с женихом у аналоя, и сколько радости сулила ей жизнь! И вот война, горькие проводы мужа в действующую армию, долгое ожидание фронтовых писем, дающих надежду, что радость еще вернется и нужно только покорно и терпеливо ждать…
Анна привыкла каждое утро ходить в церковь и просить Богородицу сохранить Алексею жизнь – больше не у кого было просить помощи.
Но ее молитвы не были услышаны – слишком много женщин по всей России просили за своих близких, видимо, каждый отдельный голос был неразличим. Анна получила извещение, что ее муж, поручик Чигарев, погиб в бою.
После его смерти выяснилось, что денежные дела Чигаревых пребывали не в лучшем состоянии. И почему такие вещи выясняются всегда после чьей-то смерти и всегда неожиданно? Два имения, принадлежавших мужу, были заложены и перезаложены. Проще оказалось выставить их на торги, чем очистить от долгов. Деньги с Аниного банковского счета были потрачены молодоженами на обустройство своего семейного дома и на военную экипировку уходившего на фронт мужа. Алексей увлеченно готовился воевать – заказал у дорогого сапожника щегольские хромовые сапоги, у портного – короткополую шинель, незаменимую при окопной жизни, и несколько лишних мундиров (ведь на фронте все быстро приходит в негодность, там стирать и гладить обмундирование будет сложно!), купил новую шашку и штук пять револьверов различных марок, не доверяя казенному табельному оружию…
Говорили, что, устроив для друзей прощальный ужин, Алексей решил напоследок побаловаться картишками и крупно проигрался. Но этим разговорам Аня не придавала значения – даже если и так, он ведь едет воевать, когда еще ему доведется беззаботно повеселиться?
Но как бы то ни было, неожиданно оказалось, что счет в банке, откуда всегда можно было снять деньги, почти пуст. Платить за аренду богатой московской квартиры молодой вдове было нечем, и пришлось, пряча слезы, отказаться от семейного гнездышка, которое с такой любовью устраивала Аня после свадьбы. Со вкусом подобранные ковры, портьеры, старинные кресла и вазы пришлось распродать за гроши. Шла война, и предметы обстановки резко обесценились – всем уже было не до интерьеров…
Впрочем, все равно жить в Москве становилось все сложнее – с начала войны цены на продовольствие в крупных городах ощутимо выросли, и кухарка, возвращаясь с рынка, только и делала, что жаловалась на дороговизну. Шутка сказать, за фунт говядины, которому до войны красная цена была гривенник, теперь просили полтину… Даже хлеб и тот подорожал!
Аня подумала-подумала и решила, что самым лучшим для нее будет уехать в старое дедовское имение Привольное, унаследованное после смерти родителей. Слава Богу, это имение не было заложено, а в деревне можно совершенно безбедно прожить и на маленькую вдовью пенсию. Алексей, как только попадал в сложные денежные обстоятельства, каждый раз уговаривал Аню заложить или продать Привольное, но она при всей любви к мужу никак не могла этого сделать – в парке усадьбы были похоронены ее дед и бабушка. Нельзя же было продать вместе с имением могилы близких?
К счастью, муж в конце концов понял, что она не в силах расстаться с Привольным, и не только перестал настаивать на продаже, но даже, уезжая на фронт, просил ее любой ценой сохранить старый дедовский дом.
И вот теперь у Ани есть свой угол, где она сможет найти покой. В Москве никто из знакомых не хотел понять ее тоску – ее заставляли принимать участие в каких-то благотворительных комитетах, дежурить в госпитале, собирать посылки для фронта… Считалось, что вдовам чрезвычайно полезно загружать себя общественной деятельностью. Подруги приходили к ней читать письма из действующей армии от мужей и женихов, показывали фотографии затянутых в военные портупеи красавцев…
Красавцы военные в посланиях к близким всячески хвалились своими фронтовыми подвигами и порой настолько увлекались, что сбалтывали лишнее, и их письма, попадая по пути домой в лапы военной цензуры, покрывались множеством черных помарок, скрывавших опасные слова. Но эти хвастуны, якобы чуть ли не в одиночку бравшие в плен полки немцев, были живы и здоровы и продолжали радовать родных своими байками.
А ее Алеши больше не было на свете! Хуже таких писем могло быть только одно – когда знакомые с притворно унылыми лицами заглядывали Анне в глаза и говорили: «Дорогая, мы так тебе соболезнуем! Ну надо же – Алешу убили! И кто бы мог подумать! Такой цветущий мужчина, почти мальчик – и вот на тебе! Но ты, похоже, уже оправляешься потихоньку? Сделай над собой усилие, дорогая. Ты еще так молода, а время – лучший лекарь».
Нет, уехать, уехать от этой раздражающей московской суеты, от бестактных людей, от сочувственных расспросов, скрывающих назойливое любопытство к чужой беде… И укрыть от всех свою боль.
Привольное находилось у самой границы Московской губернии, в глухом месте, куда выходили клином вековые владимирские леса. От ближайшей железнодорожной станции до усадьбы нужно было ехать еще верст двенадцать на лошадях.
Старая няня, вековавшая свой век в Привольном после того, как Нина и Анюта выросли, встретила свою питомицу на станции, подрядив возницу.
Аня вышла из вагона и с наслаждением вдохнула полной грудью – здешний воздух, напоенный ароматами трав, хвои и качавшихся рядом с железнодорожными путями полевых цветов, так отличался от летнего воздуха Москвы, пропитанного цементной пылью и жаром раскалившихся на солнце камней и жестяных крыш… Даже голова слегка закружилась.
– Ой, детонька ты моя горемычная, – кинулась няня со слезами к Анне. – Несчастная ты моя сиротинушка! Ой, убили соколика нашего, красавца писаного! Ой, горе… Вот она, война-то проклятая! Немчура окаянная что понаделала! Вдовой мою кровиночку оставила в двадцать-то лет! Чтобы их-то жены аспидские так вдовели! Чтоб они все пропали, чертово семя! Чтоб их небесным огнем попалило, чтоб они с голоду попухли…
