Валентина Мальцева - КГБ в смокинге. Книга 2
— В туалет! — дурным голосом завопил Бержерак. — Ей нужно в туалет! Скорее!
— Простите, господин, — вежливо возразил на добротном немецком таможенник. — В зоне досмотра туалеты не предусмотрены…
— Тогда досматривайте нас побыстрее! — рявкнул мой «супруг». — Разве вы не видите, что даме плохо?!
— Это схватки? — корректно, со сдержанным любопытством поинтересовался таможенник.
— Откуда я знаю?! — Бержерак в растерянности развел руками. — Вроде бы еще рано, восьмой месяц…
В этот момент где-то внутри у меня наступила незначительная пауза между ужасными позывами сбегать в туалет сразу по всем делам, и я смогла рассмотреть таможенника как следует. Он мне сразу не понравился, а чуть позднее я поняла почему: за все время моего приступа в его водянистых глазах ни разу не промелькнуло элементарное выражение человеческого сострадания. Он просто ждал, когда мне полегчает, чтобы приступить к выполнению своих обязанностей. Открытие это было безрадостным, и я вновь закрыла глаза. В принципе по-настоящему страшным было бы только одно решение таможни — досмотреть меня лично. Я понимала, что мужчина этого делать не станет, а женщин вокруг не было. Хоть какое-то облегчение…
Тем временем таможенник обстоятельно обшарил наш багаж, предложил Бержераку очистить карманы и пройти через контроль на металл. Когда процедура благополучно завершилась, он повернулся ко мне. Я физически ощутила на себе его взгляд — тяжелый, липкий, недоверчивый…
— А вам, госпожа, придется пройти в эту комнату, — сказал он по-немецки.
Конечно же, я ничего не поняла, но по интонации, а главное, по жесту в сторону бокового отсека, отделенного серой ширмой, сразу догадалась, в чем дело. В тот же момент из-за ширмы появилась стройная блондинка в форме таможенницы и с выражением садистского сладострастия, горевшего в ее ярко-синих глазах. Я беспомощно посмотрела на Бержерака, наблюдавшего за этой немой сценой из-за деревянного барьера и даже с расстояния нескольких метров увидела, как он побледнел.
— Вы собираетесь подвергнуть личному досмотру мою жену? — спросил он таможенника. — В ее состоянии?..
— Да, господин. В аэропорту действует крупная банда контрабандистов, и мы обязаны проверять всех подозрительных…
— Но позвольте! — завопил Бержерак, отчаянно размахивая руками. — Мы приехали в Прагу третьего дня, и никто мою жену недосматривал. Она беременна, ей плохо, неужели вы не видите?!.
— Я все вижу, господин Брунмайер, — вежливо улыбнулся таможенник. — Но служба есть служба. Магда! — он повернулся к блондинке. — Поскорее, пожалуйста, через семь минут заканчивается регистрация…
Это был конец. За ширмой эта стерва разденет меня и сразу обнаружит резиново-техническую природу моей восьмимесячной беременности…
Тут произошло нечто совершенно ужасное: мои измотанные сдерживающие центры вдруг неожиданно и резко отказали, мочевой пузырь пронзил решающий спазм, и я почувствовала, как обжигающая жидкость сначала потихоньку, а затем все обильнее и обильнее стекает по моим колготкам, льется в туфли и на пол, образуя вокруг моих ног прогрессирующую лужицу. Упустив первый позыв, я уже не контролировала ситуацию и мочилась на глазах у респектабельных пассажиров венского рейса, как пятилетняя девочка, поставленная в угол. Это было настолько ужасно и постыдно, что я забыла обо всем на свете и стояла с закрытыми глазами, обливаясь потом и мочой…
Между тем синеглазая Магда, видя, что я стою как вкопанная, сделала два энергичных шага ко мне и… По-видимому, ее остановил запах. Тонкое лицо потенциальной наркоманки искривила брезгливая гримаса.
— В чем дело? — таможенник за ее спиной недоуменно вскинул голову.
— Она обмочилась, — скривив тонкие губы, сообщила Магда.
— От страха?
— Она беременна, Руди, — терпеливо пояснила Магда. — В этом состоянии мочевой пузырь может запросто отказать. Что и произошло.
— Ее надо досмотреть, Магда…
— Только после того, как она помоется, переоденется и приведет себя в порядок, — брезгливо процедила синеглазая садистка. — Я офицер таможни, а не акушерка в роддоме.
— Но регистрация уже заканчивается!
— А мне плевать, Руди! Я ее досматривать не буду!
— Вы прекратите наконец издеваться над моей женой?! — взвыл приободрившийся Бержерак. — Я буду жаловаться в посольство!
— Проходите, госпожа, — сквозь зубы выдавил таможенник.
Не видя ничего вокруг и с трудом преодолевая омерзение к собственной персоне, я сделала несколько шагов и очутилась в железных бержераковских объятиях.
— Не трогайте меня! — зашипела я по-французски со всей ненавистью, на какую только была способна. — Где туалет?! Немедленно!..
— Не нервничай, дорогая Берта, — рокотал Бержерак, не выпуская мои плечи. — Тебе это вредно! Подумай, как это может отразиться на нашей будущей крошке… — Он пригнулся к самому моему уху и восторженно прошептал:
— Ты — великая женщина! Скажи только слово, и я брошу ради тебя свою жену…
— Перестань болтать, урод носатый! — продолжала шипеть я. — Срочно найди какой-нибудь сортир! Немедленно!..
Вся поглощенная своим позором, я даже не заметила, как мы миновали последний заслон — пограничный — и оказались в нейтральной зоне, откуда без крупного международного скандала никто бы уже не мог меня вытащить.
В довольно приличном туалете, выложенном мрамором и легендарным на моей родине чешским кафелем, куда я уволокла с собой оба чемодана, я заперлась в кабинке, в рекордные сроки и в максимально непригодных для этого условиях совершила все необходимые гигиенические процедуры, содрала с себя и с омерзением затолкала в мусорное ведро ненавистный надувной бандаж, полностью сменила белье, одежду, обувь, вылила на себя полфлакона «Клима», предусмотрительно положенного в чемодан неизвестным, но явно разбирающимся в женских делах экипировщиком, и, частично удовлетворенная, покинула нужник с гордо поднятой головой.
Когда я подошла к Кевину, он разинул рот:
— Что стало с твоим животом, дорогая?!
— Я уже родила. В сортире.
— А где ребенок?
— Он решил остаться в Праге. В конце концов, это его родина…
33
Австрия. Вена
17–18 января 1978 года
Юджин сдержал слово: ровно в шесть утра я увидела его в венском аэропорту — счастливого, растрепанного, с красными от бессонных ночей глазами. Как он попал в Австрию, каким образом пересек государственную границу Чехословакии, как умудрился так рано поспеть в аэропорт, я так и не узнала. Или забыла спросить. Или просто не подумала об этом. Потом мы долго, не говоря ни слова, ехали вдвоем в какой-то действительно роскошной машине, и я видела, как он торопится, как курит одну сигарету за другой, как временами бросает в мою сторону добрый, виноватый и какой-то беспомощный взгляд. Моментами он, особенно когда прикуривал очередную сигарету, напоминал мне Витяню. Иногда, когда поворачивал ко мне усталое до невозможности лицо, мою мать. Мне так много хотелось сказать ему, столько доброго, нежного… Но я молчала, не в силах выдавить из себя ни звука. Это было ужасно неблагодарно с моей стороны, как-то несправедливо, несерьезно, по-детски, но ничего с собой сделать я уже не могла. После того как я вынырнула из омута последних сумасшедших недель в роскошном зале ожидания венского аэропорта и увидела его среди немногочисленных встречающих, во мне как будто все перевернулось. Наверное, даже в Москву, в наручниках, в сопровождении агентов КГБ я бы ехала с большим настроением, нежели в благословенную Швейцарию, мимо синих, покрытых снежными шапками гор, по изумительно гладкой трассе, окаймленной с обеих сторон яркими заплатами рекламных щитов и размеченной с пестротой новогодней елки…
Конечно же, я знала, в чем причина. Пока я была одна, пока выживала в гордом и ущербном одиночестве, все — даже несмотря на безумие происходившего со мной и с моими безвестными и безмолвными спасителями, — имело вполне определенный, законченный смысл. Я хотела вырваться, я мечтала увидеть этого человека. Пусть на короткое время, даже на пять минут, но увидеть, прижаться к нему, еще раз, пусть даже в последний, ощутить запах его рук, тепло дыхания, жар его тела… Но ехать вот так — спокойно, без страха и внешнего напряжения, без преследований и угроз, понимая, что самый дорогой мне человек, мужчина, ради которого, как выяснилось, я была готова на все, везет меня, чтобы своими руками сдать тем самым подонкам, от которых я пряталась и бежала… нет, это было выше моих сил.
Он чувствовал, что со мной происходит, и молчал всю дорогу. Если бы я только могла тогда сделать что-нибудь, чтобы вызвать улыбку на его красивом мужественном лице! Но внутри у меня словно все окаменело…
