Валентина Мальцева - КГБ в смокинге. Книга 1
— Я пошутил, — отчаявшимся голосом признался Юджин.
— Тогда со льдом, сэр?
— Да.
— Момент!
Бармен нырнул куда-то под стойку и в этот момент часы издали странный звук, похожий на кашель старого астматика, не глотнувшего вовремя свою таблетку.
— Ваша водка! — пробасил бармен, поставив перед нами два толстых стакана, на самом дне которых поблескивала вокруг огромных кубиков льда прозрачная жидкость.
Часы продолжали надсадно кашлять. За нашими спинами гремела нестройная, пронизанная алкогольными парами, мужская многоголосица на суровом, как неструганная табуретка, голландском наречии.
— Пожелай мне что-нибудь, — попросила я. — Пока эти часы окончательно не развалились.
— Сейчас… — Юджин вертел в руках стакан.
— Ну!
— Я хочу, чтобы мы всегда жили вместе… — Юджин заискивающе посмотрел мне в глаза. — Нормально?
— Потрясающе! Скажи еще что-нибудь умное.
— Я тебя люблю!
— Я просила умное…
— Ты слишком много требуешь от меня в таком цейтноте.
— Я имею на это право — я слишком люблю тебя!
— Тогда с Новым годом, дорогая!
— С Новым годом, дорогой!..
Мы чокнулись, и я залпом опрокинула в себя обжигающую жидкость. Вероятно, от спрессованности событий и невообразимого гвалта, с которым гомонившая за нашими спинами толпа любителей пива встретила конец астматических часовых спазмов, водка сразу ударила мне в голову. «Не пей натощак! — вспомнила я один из бессмертных афоризмов моей многоопытной подруги. — Жизнь и без того тошная, не стоит добавлять свою долю». Но в тот момент мне было совсем не тошно, а наоборот — удивительно хорошо. Так хорошо, как уже давно не было. Моя бы воля — никогда бы не покидала эту пропахшую пивом и чужеземными мужиками берлогу…
— Еще по одной? — спросил Юджин.
— Такие вопросы унижают русского человека!
— Бармен, еще две водки! — распорядился Юджин и галантно протянул мне золоченую пачку «Бенсон энд Хеджес».
— Господи!.. — я знала, что просто физически не должна была захмелеть от тридцати граммов водки, разбавленной к тому же антарктической глыбой льда, и тем не менее с ужасом чувствовала приближение приступа пьяной чувствительности. В глазах стеной стояла мутная пелена с частыми ослепительными вкраплениями вертящихся и извивающихся, словно стеклянные червячки, бликов от батареи бутылок за спиной бармена, а внутри разбухало и требовательно рвалось наружу чувство какой-то неземной нежности к этому растрепанному и милому полуюноше-полумужчине, полупринцу из сказки, полуковбою из американского вестерна сороковых годов. — Ну почему именно так?! Почему все хорошее должно обязательно случиться среди этой низости и грязи? Почему не на утреннем сеансе в кино, не на вечеринке, не на картошке, не в читалке библиотеки Ленина в конце концов?!.
— Ты что-то декламируешь, Вэл?
— Ага. Сонеты Шекспира в обработке Дзержинского.
— Может, тебе нехорошо?
— А, ерунда! — я махнула рукой, чуть было не снесла со стойки тяжелую пепельницу и залпом опрокинула содержимое второго стакана. На этот раз водка уже не казалась мне такой обжигающей. Она опустилась внутрь очень мягко, как снежинка на варежку.
— Ты знаешь, что такое неологизм, Юджин?
— Разновидность чизбургера?
— Действительно не знаешь или придуриваешься?
— Побойся Бога, Вэл, я из Висконсина!
— А я из Мытищ! Вот это встреча! Очень приятно познакомиться, товарищ!
— Вэл, русский я изучал не в колледже, а на кухне, пока мама готовила завтрак!
— Как живете, штат Айова, да?
— Ты, девушка, уже совсем пьяная.
— Но оч-чень счастливая.
— Не преувеличивай. Ты очень пьяная и в меру счастливая.
— Ага! Я обладатель кубка мира по достижению счастья и опьянения одновременно. Кстати, это как раз то, что у русских всегда плохо получалось…
— Ты все перепутала, Вэл. Именно это у русских всегда получалось хорошо.
— Господи, до чего ж ты тупой, Юджин!.. — я хотела показать ему на пальцах, насколько он туп, смахнула-таки со стойки злополучную пепельницу и с изумлением увидела, как Юджин, подхватив ее на лету, водворил на прежнее место. — Русские для того и пьют, чтобы хоть на пару часов стать счастливыми. А у меня оба этих процесса — счастия и пития — в данный момент протекают па-рал-лель-но! Понял?
— Понял! А при чем тут неологизм?
— А-а… — сама себе я уже давно велела закрыть пасть и умолкнуть наконец, но слова вылетали из меня помимо воли. — Давай, выпьем еще по одной, солнышко мое ненаглядное, и я тебе все складно так объясню…
— Может, поедим что-нибудь?
— Завтра, товарищ, завтра!
— О’кей! Завтра так завтра. Бармен, еще…
Не дожидаясь уточнений, басистый балерун поставил перед нами очередную пару стаканов.
— Ну, есть такие образы, которых нет… которых не может быть… — я протянула руку за выпивкой и ошеломленно обнаружила, что промахнулась почти на пол метра.
— Почему? — с улыбкой спросил Юджин, вкладывая стакан мне в руку и для верности сжимая вокруг него мои одеревеневшие пальцы.
Я глотнула и поморщилась. Теперь водка уже не опускалась внутрь, как снежинки на варежку. Она тяжело падала в желудок, точно здоровенные булыжники, вывороченные из мостовой озверевшими от социально-политического негодования массами.
— Потому что этого быть просто не может!
— Понял. Очень доходчиво объяснила.
— Издеваешься, начальник?
— Интересуюсь.
— Чем?
— Какие образы?
— Ну, например, как тебе такое выражение — «Рожденные Октябрем»? Не в октябре, а — Октябрем. Все с большой буквы и без запятых. И посмотри, Юджин, никто ведь даже не задумывается, что у этого самого Октября, как, впрочем, и у других месяцев года, нет яйцеклетки и родить он никак не может…
— О чем ты говоришь, Вэл?
— О революции в сознании.
— В чьем сознании?
— Юджин, скажи, ты меня уважаешь?
— Бесконечно, шеф!
— Тогда отвези меня куда-нибудь, где есть душ, зубная паста и постель. Желательно с подушкой…
После этой исторической фразы я отключилась.
36
Амстердам. Отель «Кларин»
1 января 1978 года
…Открыв глаза и боясь пошевельнуться, я мучительно долго вспоминала, кто я, где я и, главное, что со мной? Классические примеры амнезии, о которых я когда-то читала в медицинской и детективной литературе, явно не подходили к моему случаю. Потому что чувство свободы и какой-то внутренней легкости было при мне. Я помнила, что все кончилось хорошо, следовательно, о памяти в целом тревожиться было нечего. Но вот что именно кончилось хорошо и откуда эта легкость, я вспомнить не могла. И потому предположила самое ужасное — что попала в автокатастрофу и теперь, со множественными переломами конечностей и черепа, лежу в больничной палате, упакованная в гипсовый корсет. Ощущение усиливалось идеально белым потолком над головой, даже без намека на родные трещины и облупленную штукатурку.
— Эй! Что пьют в России с похмелья?..
Заложив руки за спину, Юджин стоял возле моей кровати и очень напоминал студента-медика, впервые попавшего в анатомический театр.
— Мужчины или женщины? — хрипло спросила я, радостно сознавая, что вспомнила почти все.
— Женщины.
— Мышьяк.
— Помогает?
— При вскрытии врачи обычно утверждают, что средство надежное.
— Держи, это тебе вместо мышьяка… — Юджин повернулся, приподнял с тумбочки небольшой, похожий на табуретку с короткими ножками полированный столик, заставленный разнокалиберными блюдцами, розетками и чашками, и аккуратно установил его где-то на уровне моего живота.
Если вам известно понятие «ступор», то именно оно полностью описывает мою реакцию.
— Юджин! — вскричала я дурным голосом. — Что это?
— Это? — он почесал в затылке. — Кофе, апельсиновый сок, гренки, джем, масло, сливки…
— Я хочу открыть тебе страшную тайну.
— Знаю: ты не девица.
— Ну, во-первых, ты хам. А во-вторых, я видела это только в кино!
— Что «это»? Апельсиновый сок?
— Завтрак, который подают женщине прямо в постель, дурачок!
— Ты меня разыгрываешь, Вэл?
— А ты хочешь сказать, что в Америке все мужчины с утра приносят женщинам завтрак в постель?
— Такой информацией я не располагаю.
— Будешь завтракать со мной?
— Давай обменяемся страшными тайнами.
— Знаю: я у тебя первая женщина в жизни.
— Эта тайна сокровенная, — улыбнулся Юджин. — А страшная заключается в том, что пока ты спала, да еще и храпела, я вдруг почувствовал ужасный голод и успел перекусить.
— Ну и зря! — я отпила обжигающий кофе и почувствовала, как все в моей голове окончательно становится на место. — Я бы тебе бутерброд сделала.
