Лоуренс Блок - Вор во ржи
У меня в заднем кармане была припасена пара пластиковых перчаток, и я натянул их, прежде чем к чему-либо прикоснуться. Потом повернул ручку замка, накинул цепочку и внимательно огляделся — насколько позволял свет карманного фонарика. Номер представлял собой сочетание кабинета с гостиной. Две стены были заставлены книжными полками, у третьей стояли шкафы с документами. Книжные полки высились до потолка, а над шкафами я разглядел несколько десятков фотографий и писем в простых черных рамочках.
Вот здесь, стало быть, и вела свои дела Антея Ландау. Я мог представить ее за столом, дымящую (пепельница была забита окурками), пьющую кофе («Оставь меня в покое» — гласила надпись на трехсотграммовой кружке) и ведущую бесконечные телефонные переговоры. Я мог вообразить ее и в кресле эпохи королевы Анны — с подголовником. Вот она сидит под сильной лампой для чтения, положив ноги на мягкую скамеечку, и перелистывает рукописи. В том числе, как я полагал, и ранние произведения Гулливера Фэйрберна — от его потрясающего дебюта «Ничей ребенок» до последней книги, которую она представляла, — «Дар жертвенности».
Должен признаться, меня пробрала дрожь. Впрочем, со мной так всегда бывает, когда я оказываюсь в чьем-то жилище или на рабочем месте, преодолев все приспособления, предназначенные, чтобы не допустить меня туда. Кражи дают возможность оплачивать жилье и кошачий корм для Раффлса, но я никогда не рассматривал их лишь как способ заработать на жизнь. Это — призвание. Та дрожь, которую я впервые испытал подростком, пробираясь к соседской маслобойке, так до конца и не прошла, и я каждый раз испытываю тот же восторг, когда совершаю кражу со взломом. Я прирожденный вор, хвала Господу, и мне это нравится. Всегда нравилось, и боюсь, в дальнейшем ничего не изменится.
Но эта комната вызвала бы у меня дрожь, даже если бы я посетил ее на вполне законных основаниях, если бы сама знаменитость распахнула передо мной дверь. «Ничей ребенок» произвел на меня неизгладимое, восторженное впечатление — как на каждого замкнутого и полуобразованного американского подростка. Разумеется, главный герой романа, страдающий Арчер Мэйнуоринг, оказался моим лучшим другом, с которым просто не довелось встретиться раньше, и всю свою историю он рассказывал, обращаясь непосредственно ко мне.
Именно здесь, в этой комнате, гораздо более молодая тогда Антея Ландау прочитала первые страницы «Ничьего ребенка» и сразу же разглядела появление нового и значительного таланта в американской художественной литературе. Она в один присест проглотила книгу, сделав лишь паузу, чтобы позвонить издателю и сообщить, что нашла нечто такое, что ему необходимо прочитать.
Остальное — это история публикации, но все началось здесь, в этой комнате.
В этой насквозь прокуренной комнате. Сейчас так много людей бросают курить, это развлечение запрещено в таком большом количестве общественных и частных заведений, что я уже практически отвык от табачного дыма. Конечно, я ощущаю дымок чьей-нибудь сигареты на улице, да и в «Бам Рэп» всегда найдется несколько курящих, но здесь совсем другое дело. Антея Ландау закурила, войдя в эту комнату, и похоже, с тех пор не выпускала сигарету изо рта. Разумеется, она никогда не выходила на лестничную площадку. Она сидела в номере и дымила как паровоз.
Если бы я, не дай бог, еще раз встретился с Айзис Готье, ей бы не удалось раздуть ноздри и заявить, что я некурящий. Трудно сказать, насколько моя одежда уже пропиталась табачным дымом (тем более пока я здесь), но маловероятно, что на ней это никак не скажется.
Наряду с табаком в комнате пахло еще чем-то. Запах был иным, но в чем-то схожим, я чувствовал его, но не мог точно определить.
Однако зачем я стою тут и принюхиваюсь, как собака, высунувшая голову в окно автомобиля? Профессиональное возбуждение, согласен, но ты получишь куда меньше удовольствия, если тебя застукают на месте преступления.
Я прошел прямо к верхнему ящику второго шкафа с папками, помеченному буквами У — Ф. Он оказался не заперт. Держа фонарик в одной руке, другой я принялся перебирать папки. Там оказалось еще несколько пухлых папок на букву У — Уилсон, Джей Фостер, и Уинсли, Оливер, а далее пошли по порядку — Фадимэн, Гордон П., Файнер, Джулиан. Если это писатели, подумал я, то не слишком удачливые. Такие фамилии мне не попадались. Далее появился Фармер, Роберт Крэйн, об этом я слышал и даже выложил одну его книжку на прилавок. Если никто не купил или не стибрил ее — она до сих пор там лежит.
Я продолжал искать — в надежде на то, что Фэйрберн, Гулливер, присутствует здесь, хотя, может, не совсем на своем месте, но его не оказалось, и я даже не сильно удивился. Ничто не достается легко, не так ли?
Я собирался приступить к более тщательным розыскам папки Гулли Фэйрберна, но сначала сделал то, что надо было сделать с самого начала, до того, как лезть в шкаф. Я направился к спальне — убедиться, что действительно один в номере.
Дверь спальни оказалась приоткрыта на несколько дюймов. Я толкнул ее и вошел внутрь. Шторы тут тоже были плотно задернуты, и при выключенном фонарике здесь было темно, как в брюхе коровы. Воздух насквозь пропитан застоявшимся табачным дымом.
Запах дыма перебивал все остальные запахи — постели, пудры и одеколона. И еще чувствовался тот, другой запах, причем сильнее, чем в кабинете. Я сморщил нос, но мне все еще никак не удавалось его идентифицировать.
Может, папка Фэйрберна лежит на ночном столике. Желание, несомненно, отец мысли: мне хотелось поскорее схватить ее и убраться куда подальше, но похоже, на это мало надежды. Может, Ландау сидит в постели с чашкой горячего шоколада, размышляя над письмами от ее самого знаменитого клиента. Может, она тешит себя воспоминаниями либо мечтает, сколько денег ей принесут эти письма.
Я был совершенно уверен, что в спальне никого нет — я не слышал дыхания, не чувствовал присутствия другого человека, но тем не менее, включая фонарик, прикрыл его ладонью.
И тут же выключил, увидев на подушке голову в обрамлении светлых волос.
Я замер и затаил дыхание, пытаясь уловить какой-нибудь звук, означающий, что я потревожил ее сон. Но ничего не услышал и на цыпочках, стараясь не произвести ни малейшего шума, попятился в кабинет. Если папка лежит на ночном столике — а я этого не заметил, равно как и самого ночного столика, — если она там, то пусть там и остается. В мои планы не входило будить женщину. Если она откроет глаза и увидит меня, это может напугать ее до смерти. А если она закричит, это может напугать до смерти меня.
В кабинете я решил обследовать письменный стол. У стола было семь ящиков: по три в каждой тумбе и один посередине. Я открывал их один за другим, пока не наткнулся на запертый. Ящик, который стоит запирать, обычно оказывается тем самым, который стоит отпереть.
Замки в письменных столах никогда не были проблемой. Чуть сложнее при недостаточном освещении и если работаешь в перчатках, стараясь не произвести никакого шума, но тем не менее работа элементарная.
Я очень надеялся, что там не окажется пистолета. Оружие, если его ищешь, чаще всего оказывается в запертых ящиках письменных столов. Таким образом, первый шаг хозяина при самозащите — это вспомнить, куда он положил ключ.
Я никогда не любил оружие, и особенно не люблю то, которое можно найти в письменных столах. Оно лежит там для того, чтобы люди могли стрелять в грабителей, а против этого я протестую. Мне неприятна даже сама мысль об этом.
Я открыл ящик и не нашел пистолета, но и папки Фэйрберна тоже там не было. Если бы я располагал неограниченным временем, то запер бы его снова, но сейчас я этого делать не стал. Я открывал и закрывал другие ящики, бегло заглядывал внутрь, не находил Фэйрберна, впрочем, пистолетов тоже не находил, и…
Порох.
Вот чем здесь пахло. Порох, кордит — назовите как угодно. Здесь пахло так, как пахнет в помещении, где стреляли. Теперь я чувствовал этот запах совершенно отчетливо, в спальне пахло сильнее, я не слышал ее дыхания, а судя по тому, как она курит, дыхание у нее должно быть довольно шумным, и…
Я вернулся в спальню. Больше думая о быстроте, нежели о скрытности, подошел прямо к кровати. Дыхания по-прежнему не было слышно, а на таком расстоянии это означает, что его попросту нет.
Я протянул руку и прикоснулся ко лбу.
Она была мертва. Она была холоднее, чем полагается живому человеку, но все еще не комнатной температуры. Умерла она совсем недавно, но, во всяком случае, раньше, чем я положил руку ей на лоб. Если бы она пролежала здесь долго, в этом маленьком помещении я бы почувствовал запах не только табачного и порохового дыма.
А что я тебе говорил? — вскинулся внутренний голос. Разве я не говорил: труби отбой? Не предлагал сматывать удочки? Ты меня послушал? Ты хоть когда-нибудь меня слушаешь?
