Сергей Нуриев - Идолов не кантовать
К трудностям соратника Мамай относился с пониманием и предлагал еще немного потерпеть.
Предвыборная кампания была в разгаре. Стала ощущаться нехватка средств. Деньги, полученные от продажи Энгельса, быстро иссякали. Приходилось экономить на доверенных лицах и мальчиках распространителях. Листовки расклеивали собственными силами. Ночью, когда избиратели крепко спали, агитатор и пропагандист, навьюченные сумками, выходили на задание. Задача состояла в том, чтобы содрать как можно больше портретов своих соперников или, в крайнем случае — выцарапать на них глаза, а на их место наклеить агитационные листовки райкомовцев. К утру на самых видных городских заборах, столбах и стенах появлялись свежие прокламации. Впрочем, конкуренты тоже не дремали и к вечеру наглядная агитация подпольщиков превращалась в клочья. С наступлением темноты позиционная борьба разворачивалась с новой силой.
Наклеивание бумажек, пусть даже и политического содержания, Куксов считал унизительной работой, недостойной потомственного дворянина. Он тосковал по тонкой агитационной игре и завидовал кандидатам левых партий. Конечно, им было чем морочить людям голову, рассуждал Владимир Карпович, наобещают вернуть старые цены — и готово. Кто ж не проголосует за копеечные спички? А какой дурак откажется от водки по рубль семьдесят? Никакой. И он бы не отказался. А что можно сказать в пользу монархии? Что при царе корова три рубля стоила? Нет, маневрировать монархисту было никак невозможно. Те, кто мог поддержать его на выборах, давно вымерли, а нынешняя публика о царском режиме имела весьма негативное представление. Надо сказать, что самому Владимиру Карповичу царизм представлялся в виде трона, на котором сидит мужик с короной на голове. Добавить что-либо к этому Куксов не мог. Поэтому вся программа монархиста сводилась к расплывчатомy обещанию: "Всем будет хорошо". Понимая, что для победы на выборах этого маловато, он грустил и целиком уповал на председателя.
Зато Мирон Мироныч был полон оптимизма. В пропагандистской работе он предпочитал крупные формы. Баптист давно сообразил, что ни программами, ни речами делу не поможешь, а избиратели проголосуют за того, чья фамилия чаще других будет мелькать у них перед глазами. И Мирон Мироныч делал все, чтоб мелькала именно его фамилия. В то время как монархист мусолил свои глупые прокламации, представитель религиозных общин, вооружившись щеткой и ведром белил, малевал грубые буквы. За каких-нибудь полчаса он успевал замарать два метра хорошей стены и изобразить на ней следующую надпись: "Голосуй за Коняку." Дело было поставлено на широкую ногу. Депутатский мандат почти что лежал у него в кармане.
***
Со дня женитьбы Тамасгена минуло пять суток. Эфиоп не появлялся и не давал о себе знать. Не на шутку обеспокоенный такой беспечностью, Потап решил нанести ему визит.
Когда бригадир заглянул в семейное гнездышко, подмастерье занимался тем, что ссыпал из сахарницы в мешочек сахар. На стуле уже стояли набитые и завязанные кульки с солью, перцем и различными крупами.
Увидев гостя, Тамасген слабо улыбнулся. Выглядел он утомленным, но вполне счастливым.
— У тебя такой вид, будто ты медовый месяц выполнил за три дня, — проговорил Потап, почему-то раздосадованный счастьем друга.
Эфиоп неловко подался вперед, пытаясь загородить свои кулечки и мешочки. За время брачной жизни под носом у него проросли кривые, словно приклеенные, усики, и у чекиста возникло непреодолимое желание их оторвать. Гена был одет в потертые джинсы и домашний свитер с высоким воротничком и напоминал геолога.
— Как хорошо что ты зашель! — заволновался подмастерье.
— Конечно, хорошо, — сказал Потап снисходительно. — Собирайся, пойдем проветримся, а то ты скоро совсем зачахнешь у своего семейного очага. В который раз тебя спасаю. Что бы ты без меня делал?
— Даже не знаю, что и буду делать без тебя, — искренне посетовал Гена.
— Бедствовать, — принужденно зевнул бригадир, несколько польщенный его признанием. — Ну! Чего ты на меня уставился как рыба жареная? Бежим, пока твоя большая половина не пришла.
— Извини, но… мнэ некогда. Очень спешьу, — смущенно пояснил эфиоп и покосился в угол.
Только теперь чекист заметил, что в комнате молодоженов произошли существенные перемены: со стен исчезли коврики, открытки и календари, шкаф и полки опустели; на кровати, свернутый в клубок, лежал только голый полосатый матрац. Не было ни штор, ни подстилок, ни даже лампочки. Все это добро, связанное, упакованoe, уложенное в чемоданы, громоздилось в углу.
— Ты что, решил жену обчистить? — удивился Потап.
— Нэ-э, — мотнул головой подмастерье. — Она тут, обходыной лист подписывает.
— Обходной? Вы что, переезжаете?
— Переезжаем, — подтвердил Гена.
— На новые квартиры? Чудненько. Уж не к родителю ли твоему? А то учти — места там мало. Спать придется в коридоре.
— Потап, — молвил эфиоп, все больше стесняясь. — Потап, ми насовсэм переезжаем.
— И где же вы нашли себе пристанище?
— В Мюнхен, к тете поедем… Она меня зваль… Устроит меня в пивной бар… и Люду… Мне в Харьков уже визов пришель…
Наступила гнетущая тишина. Мамай долго и недоверчиво осматривал компаньона и наконец тихо спросил:
— Когда же… в путь?
— Сегодня. Ночним поезд.
— Ты что — дурак?! А сокровища! Остались считанные дни!
— Я нашель сокровища, — спокойно сказал Гена.
— Что?! — оторопел кладоискатель. — Где?
— Здэсь.
— Где — здесь? Где — здесь? — закричал Потап, принявшись трясти эфиопа. — В общаге? Ты нашел бюст Ленина? Без меня?!
— Это не Лэнин. Это Люда.
— Какая еще Люда?
На секунду Мамай остановился, быстро соображая. И уже в следующую секунду выражение испуга на его лице сменилось сарказмом. Почтительно склонив голову и пожав товарищу руку, он сказал:
— Примите заверения в моей безграничной зависти.
Уловив в его голосе ехидство, подмастерье насупился.
— Да, сокровища! — визгливо заявил он.
— Она-то? О да! Ты стал просто неприлично богатым человеком.
— Если би ты зналь!.. Если бы ты испыталь это счастие — быть с ней!..
— Можешь не объяснять. Скажу тебе как мужчина мужчине, подобное счастье я уже испытывал. И даже много раз. Но, как видишь, дохода мне это не принесло. Одни убытки. Хотя, конечно, дело стоящее. Никто не спорит. Но к чему такая спешка? Ты не хочешь взять к своему счастью небольшой довесок? В виде золотой болванки, а? Может, прихватишь в нагрузку?
— Мнэ ничего не надо, — потупившись, проговорил Гена. — Я нашель свое счастие в любви.
— И ты отказываешься от своей доли? — не поверил бригадир.
— Мнэ ничего не надо.
— Идиот. Поверить не могу, что связался когда-то с таким идиотом. — В полном смятении Потап присел на стопку книг и торопливо закурил. — Сценка из детской сказки: один дядя уговаривает другого взять царевну и полцарства в придачу, а тот берет только царевну. Даже ребенок догадается, что здесь что-то нечисто. Либо второй дядя выжил из ума, либо он хочет заграбастать все царство. А, Гена? Ты что выбираешь? Открой мне глаза, а то у меня на твой счет возникают подозрения. Слушай, а может, ты вообще не веришь в успех предприятия?
— Верьу, — не сразу ответил эфиоп, — поэтому и уезжяю… Я боюсь. Я боюсь, что когда ми добудем вождя — нас арестуют. Слишьком там много золота, слишьком… Это опасно… А у меня теперь семья. И я хочу когда-нибудь еще увидеть родина… и маму… с папом… Извини…
— Да пожалуйста, — пожал плечами Потап. Мне же больше достанется. А я теперь и без тебя обойдусь. Проваливай, кто тебя держит.
В комнату, создав сквозняк и громко стуча каблуками, вошла Семенная-Малаку. Весь ее решительный вид говорил о том, что она собралась в дальнюю дорогу. Подбоченясь, она пересчитала сумки, строго велела мужу поторапливаться и только потом заметила гостя.
— Здравствуй, Потапчик, — сказала Люда.
— Здорово, Люська, — так же фамильярно отозвался Мамай.
— А мы вот уезжаем. В Германию.
— Привет тете.
— А ты не собираешься бросать эту дыру?
— Собираюсь, когда решу кое-какие формальности.
