Инесса Ципоркина - Ужасно роковое проклятье
Выручал меня Чингьяле: он, будучи гурманом, периодически встревал в наш разговор, описывая свои любимые блюда. Я рассказала в ходе общей беседы про пылкую любовь населения России к пицце — не меньшую, чем в Америке, — а также о собственных смелых попытках сотворить пиццу в домашних условиях. Услышав подробности, адвокат весь переполнился патриотическими чувствами. Из его монолога я узнала о приготовлении гастрономического символа Италии много нового и бесполезного для наших малогабаритно-полевых условий жизни. Оказывается, настоящая неаполитанская пицца выпекается в печи со специальным покрытием из огнеупорного кирпича, которую следует топить лишь буковыми или дубовыми дровами, и еще — невежественные американцы кладут на лепешку слишком много начинки, даже кусочки вареных полуфабрикатов, а это смертный грех против вкуса истинной пиццы! Потом Чингьяле увлекся описанием какого-то сказочного блюда под названием "Салтимбока": говяжья вырезка, поджаренная на гриле и сбрызнутая коньяком, с ломтиками ветчины "Пармо" и картофелем, запеченным "ау гратен" — в сливках и грибном соусе. Впрочем, может быть, я что-то путаю: в конце его рассказа аудитория так разволновалась — была готова съесть если не запеченного "ау гратен" носорога, то, как минимум, еще один обед.
Чингьяле замечательно рассказывал о всяческой вкуснотище: кругленький, с аппетитной привычкой похрюкивать и потирать маленькие ручки в особо патетических местах повествования, он вовлекал слушателя в круговорот съедобных прихотей и прямо-таки доводил публику до слюнотечения, почти до беспамятства. Я представила обжору-адвоката в ходе судебного процесса: как, потирая ручки, он меряет шагами пространство перед трибуной судьи и вкусно описывает, сколь дивным ангелочком был его клиент, пока жизнь не вынудила бедняжку совершить сто пятнадцатое убийство. Ведь если бы подсудимый не подхалтуривал киллером, он не смог бы дарить рождественских подарков своей подружке — несчастной сиротке, которая мало видела хорошего за свои тридцать пять лет, а особенно от этих ужасных, грубых мужиков! Пожалейте обвиняемого, господа присяжные, он — единственный лучик света в жизни кроткой Золушки — певицы кабаре!
Было так мило и душевно, пока мы не вернулись в "Кому-АРТ". Здесь нас поджидали художники и голодный, истерзанный сомнениями шеф. Дармобрудеру было с чего усомниться в успехе предприятия! Сегодня его фавориты превзошли все мои опасения. Узрев их воочию, я испытала жуткий приступ паники. Мне вдруг отчаянно захотелось убежать к себе в каморку, высыпать остатки отравленного кофе прямо в чайник, заварить и выпить залпом, а потом заснуть лет на сто и проснуться от поцелуя прекрасного принца, который посетит помещение со спящей хранительницей фондов в составе туристской экскурсии.
Все началось с того, что, вперед выступила Веревкина и басом произнесла: "Осанна!" Я и Дармобрудер поперхнулись. От проклятой шизофренички так благоухало мужской туалетной водой, что казалось — мы все пришли побриться в дешевую парикмахерскую. Итальянцы радостно закивали и протянули руки для рукопожатия. Они, видимо, решили, что эту жуткую бабу зовут Осанной.
Тем временем Элеонора рассматривала мужчин-художников с выражением напряженного размышления на лице. Потом она подозвала переводчика и сказала ему пару фраз. У толмача тут же лицо перекосилось, стало безумным, глаза вылезли из орбит, как будто он получил удар ногой в пах и не имеет возможности даже застонать. Но довольно скоро шустрый малый понял, на кого здесь можно переложить непосильную ношу ответственности за Элеоноркины глупости. Тогда он широко улыбнулся и бодро направил стопы в мою сторону.
— Синьорина Брилла хочет спросить господ русских художников, за что они сидели?
— Где? — тупо брякнула я, — Где сидели?
— В тюрьме, — сияя белозубой улыбкой, ответил, ухмыляясь, прилизанный малый — вылитый половой из трактира, — Синьорина Брилла полагает, что каждый русский интеллигент сидел в тюрьме. Она считает, что только простые русские мужики не сидят в тюрьме.
— Почему? — так же глупо пробормотала я.
— Потому, что они рождаются в лагере, — пояснил переводчик.
Мы стояли и глазели друг на друга, не зная, как нам поступить в этой идиотской ситуации, чтобы не выглядеть главными идиотами. Я никак не могла найти слов для внятного объяснения любимой метафоры наших масс-медиа: "вся Россия — огромный тюремный лагерь". Чувствовалось, что это нехитрое утверждение глубоко врезалось в память сдобной, словно кексик, но недалекой итальянской девушки. Пока я вращала глазами и безмолвно открывала и закрывала рот, время было упущено безвозвратно. Выяснилось (к сожалению, с опозданием), что легковерная дамочка очень слабо и отрывочно, но говорит по-русски. Она продефилировала через кабинет к Мокростулову и любезным тоном поинтересовалась:
— Ви били турмэ?
— Чего? — крякнула жертва перестроечной чернухи, выпучив глаза, как омар в кастрюле.
— Турма! — терпеливо повторила синьорина, потом пошевелила в воздухе округлыми пальчиками и добавила радостно, — Ла-гер! Зо-о-на? За что вы в зона?
— Да я, собственно, — смутился Мокростулов, невпопад хлопая руками по карманам штанов, точно в поисках справки о полной своей реабилитации, — я не то, чтоб очень в зоне, так, пятнадцать суток, давно, два месяца назад, так, погорячился…
— А-а-а! — всплеснула руками синьора Брилла, — Ви муж-жи-ик? Рюски мужи-ик?
Господи, лучше бы она обратилась не к нему, а к Мыльцеву: уж он бы за словом в штаны не полез!
От непредсказуемой реакции Мокростулова нас оградил, как ни странно, Табуреткин. Пока форпост неоавангарда раздувался от натуги и вспоминал хоть какое-нибудь дипломатичное ругательство, уязвленный сомнением в его принадлежности к мужскому полу, Табуреткин подскочил к роскошной итальянке, чмокнул ей ручку чуть выше запястья, чем немало напугал бедняжку, и бойко отрекомендовался:
— Русский мужик тут я!
Большая часть аудитории остолбенела. Вряд ли на просторах отечества можно найти внешность, напоминающую русский тип меньше, чем облик Табуреткина. Итальянцы, впрочем, поверили заросшему до бровей Табуреткину на слово, слабо разбираясь в этнических тонкостях. Тем более что именно этот тип "рюски мужика" им постоянно показывали в западном кино про славянскую жизнь за железным занавесом.
Чингьяле без восторга смотрел на свою помощницу, которая плыла по офису, как по облаку, пока Табуреткин мелкотравчатым бесом увивался вокруг, что-то проникновенно бубня. Элеонора вряд ли понимала скороговорку "рюски мужика", но по интонациям чувствовала — комплименты. А потому она любезно улыбалась толстогубому барбосу, уязвляя самолюбие обескураженного гурмана-адвоката.
— Я думаю! — услышали мы пронзительный монотонный голос, — Думаю, нам надо серьезно поразмыслить об окружающем нас пространстве мечты!
Амба! Вступил Мыльцев. Этим выкриком он всегда привлекает внимание аудитории к своей особе. Сейчас он затянет речь на полчаса минимум, а итальянцы покушавши, отяжелевшие и сонные. Когда они захрапят, возникнет очередная неловкая ситуация. Получатся не переговоры, а комедия положений, со мной в качестве Луи де Фюнеса. Я еще не знала в тот момент, что самое скверное ждет "Кому-АРТ" впереди. Раздался громоподобный бас Веревкиной:
— Да хрена они кому нужны, твои мысли с мечтами, Обмылок! Пошли, покажем итальяшкам крутые шедевры, небось, они враз отвянут!
— Уй-й! — застонал Дармобрудер и отвернулся, закрыв лицо руками.
Я в панике метнула взгляд на переводчика. Поздно! Подлый толмач уже бормочет слова ногастой дуры итальянцам. Как объяснить им, что Веревкина сроду не произносила более изысканных речей, что весь ее лексикон беднее, чем у Эллочки-людоедки и умещается на любой из орнаментированных похабщиной мисок, ею созданных. Проклятой матершиннице вообще нельзя рот открывать в присутствии мужчин, это плохо действует на их самоидентификацию!
Я обреченно, с каким-то безнадежным интересом следила за реакцией итальянцев, ожидая: вот сейчас они развернутся и уйдут навеки. Но нет, Кавальери-старший поднял бровь, младший пожал плечами, а язва Чингьяле злорадно хихикнул. Но все остались! Даже поднялись с кресел и выразили готовность последовать в залы и еще раз подробно осмотреть экспонаты. Дармобрудер, не веря своим ушам, повел итальянцев, описывая круги по орбите группы, как пастушья собака вокруг отары. Вернее, двух отар, которые упорно не смешивались между собой: художники демонстрировали национальную гордость, итальянцы предпочитали держаться подальше от пятерки сумасшедших — еще искусают, чего доброго!
— Вы храбрая женщина, синьорина, — услышала я тихий баритон, почти шепот, у своей щеки.
Я, естественно, тут же забыла, что якобы ни слова не понимаю по-итальянски, и радостно ответила на языке солнечного полуострова:
