Валентина Мальцева - КГБ в смокинге. Книга 2
— Послушайте, сестра, мне нужно поговорить с вашим… — я вдруг замялась, толком не зная, как, не задев эту благочестивую грымзу, назвать человека, столь гостеприимно принявшего меня ночью.
— …со святым отцом? — голосом принцессы Турандот прошептала сестра Анна.
— Да, именно с ним.
— Но святой отец не разговаривает с монахинями.
— Я не монахиня.
— Он вообще не разговаривает с женщинами.
— Еще как разговаривает! — ответила я с цинизмом профессиональной проститутки, направленной в монастырь на принудительные работы. — На шестнадцати языках! И пишет!
— Да вы!..
Чувствуя, что она готова разразиться очередным букетом инструкций, я решила заставить ее закрыть поддувало:
— Послушайте, сестра! Мы с вашим святым отцом находимся на разных концах возрастной амплитуды, и мне от него ничего, кроме умного слова, не нужно. А ему от меня — и того меньше. Это во-первых. Во-вторых, мы уже были представлены друг другу нынешней ночью, так что его принципам ничего не грозит. В-третьих, залогом его нравственной целостности является моя врожденная ненависть ко всему, что бреется и отращивает усы. Скажите только, что я его с нетерпением жду. Хорошо?..
Не удостоив меня ответом, сестра Анна, задрав подбородок, покинула келью.
Потратив несколько секунд на выбор: что сделать раньше — позавтракать или облачиться в черный балахон? — я остановилась на первом и принялась за безвкусную овсяную кашу и чуть теплое какао, на которое явно пожалели молока и сахара. Когда я сделала последний глоток, в дверь постучали в третий раз.
— Кто? — спросила я, с сожалением оглядывая пустую тарелку.
— Вы хотели увидеться со мной, дочь моя?
— Да, святой отец, — я засуетилась, скидывая с себя ночную рубашку и поспешно облачаясь в черный, до пят, балахон. — Одну секунду…
Итак, едва справившись со своим туалетом, я совершила ужасный грех — осквернила святую невинность кельи появлением в ней мужчины. Правда, называть это сгорбленное, прихрамывающее и слезящееся существо мужчиной было бы очень большой натяжкой. Тем не менее в то утро только он и оставался единственным звеном, еще связывавшим меня с внешним миром, куда я рвалась всей душой, несмотря на полное отсутствие взаимности.
Присев на арестантский табурет с прорезью посередине, святой отец обратил в мою сторону пролетарского цвета нос и проговорил:
— Слушаю, дочь моя.
— Мне бы хотелось спросить вас кое о чем…
— О чем же?
— Что со мной будет дальше, святой отец?
— В каком смысле? — старик пожал плечами. — То, что я общаюсь с Всевышним, вовсе не означает, что мне известны тайны будущего.
— А если попроще?
— То есть?
— Вы знаете, кто я такая?
— Грешница, — не задумываясь, ответил он.
— Ну, это само собой, — пробормотала я. — У меня есть предложение: давайте оставим на время в покое мои духовные проблемы.
— Почему?
— Потому что мне бы хотелось поговорить с вами, так сказать, в светском разрезе.
— Но я — лицо духовное… — старик еще раз пожал плечами. — Это абсурд, дочь моя.
— Послушайте, святой отец, если кое-кто узнает, что вы приютили меня в этой обители, разговаривать с вами будут исключительно на светские темы… — я сознательно обостряла беседу, чтобы вывести дедулю из его лунатической безмятежности. — Вы понимаете, что я имею в виду?
— Не совсем.
— Кто вам рекомендовал меня?
— То есть?
— Ну, почему вы приняли меня вчера ночью?
— Это дом Божий, дочь моя! — старик воздел к каменному потолку скрюченный подагрой красный палец. — И каждый, кто приходит сюда, вправе рассчитывать на приют…
Я понимала, что старик меня элементарно дурит. Вислоусый не мог прийти сюда со мной просто так. Старик знал, что меня приведут и был готов к этому. Иначе за дверями возник бы не его алый нос, а надутые губы сестры Анны. Не знаю, насколько осведомлен был старикан относительно характера моих разногласий с одним государственным учреждением, но у него без сомнений были какие-то причины, по которым он не желал говорить со мной откровенно и потому с наявностью второгодника, отлынивающего от контрольной по математике, разыгрывал на моих глазах старомодные мизансцены. Это было настолько очевидно, что я не сдержалась:
— Скажите, святой отец, за кого вы меня принимаете?
— Простите, не понимаю.
— А по-моему, отлично понимаете! — окончательно расхамилась я. — Если не хотите разговаривать — ваше право. Но зачем же валять со мной дурака? Я, в сущности, одно хочу знать: сколько мне торчать здесь? До каких пор? В конце концов, если уж вы взяли меня под опеку, то, извините, сеять в душе бедной грешницы тревоги и сомнения — это не только не по-божески, но как-то даже и не по-людски.
— Смирение и терпение, — он возвел к потолку свои слезящиеся глаза со склеротическими прожилками. — Только эти качества приносят истинное успокоение душе.
— А как насчет тела?
— В каком смысле, дочь моя?
— В смысле его физического сохранения. Желательно на продолжительное время.
— Боюсь, я не совсем…
— Где гарантии, что вы не являетесь человеком, с помощью которого меня переведут в такую же камеру, но уже без распятия? — задавая свой бессовестный вопрос, я вдруг поймала себя на мысли, что высказанный вариант не так уж нереален. — Где гарантии, что с призывом быть смиренной и терпеливой ко мне — возможно, через минуту — не обратятся вместо сестры Анны следователи вашей тайной охранки?
— У нас нет тайной охранки, дочь моя, — тихо откликнулся старик. — Времена святой инквизиции канули в Лету.
— Скажите, ночью меня никуда не перевозили?
— Нет.
— Значит, мы по-прежнему в Праге?
— Да.
— И вы утверждаете, что в Праге нет тайной охранки, нет полиции, нет органов государственной безопасности?
— Есть, конечно. Но при чем здесь католическая церковь?
— А черт вас разберет!
— Такие слова неуместны здесь, — старик, прищурившись, посмотрел на меня в упор. — Вы не доверяете мне?
— Но ведь и вы мне тоже, не так ли?
— Смирение и терпение — вот все, что я могу пожелать вам.
— Сколько?
— Что «сколько»?
— Сколько мне терпеть и смиряться? День? Месяц? Год? Всю жизнь?
— Сколько понадобится.
— Меня такой ответ не устраивает.
— Но другого у меня нет, — старик, как бы извиняясь, развел руками.
— Понимаете, святой отец, я очень устала…
— Я вижу.
— Мои нервы не выдерживают уже ничего — ни напряжения, ни расслабления, ни, главное, ожидания. Я просто физически неспособна больше ждать…
— Чем же помочь вам?
— Дайте мне какую-нибудь цивильную одежду, и я уйду.
— Куда? К кому?
«И действительно, — подумала я, — куда? К кому? И что ты вообще взъерепенилась? За что накинулась на бедного старика?.. А если это все-таки ловушка? Он хороший дед и, кажется, совершенно беззлобный. Скорее всего, он даже толком не представляет, какой ужасной быть может кара истинно неверующих за творимое добро. Но там, за оградой кладбища, на утреннем морозном воздухе, уже, может быть, взяли монтера, выбили из него все, что им нужно, и теперь едут сюда сразу на нескольких машинах, чтобы схватить меня и вытащить за волосы из этой кельи… А может, они уже здесь, за деревянными дверями с узким оконцем, и старший заносит свой нечистый указательный палец над кнопкой звонка… А я — я словно в каменном мешке: ни одеться, ни выйти, и нет никого, на чье плечо я бы могла опереться. Витяня исчез, монтер сгинул, Юджин так далеко, что проще поверить, что его не было и нет вовсе. Есть только дышащий на ладан старичок да сбрендившая на почве острой сексуальной недостаточности сестра Анна. Это не защитники и не помощники, это — балласт…»
— Я чувствую себя здесь беззащитной, — тихо призналась я. — Мне страшно!
— Успокойтесь, дочь моя, — он взял своими скрюченными пальцами мою ладонь и сжал ее. — С Божьей помощью все обойдется. Мы будем молиться за вас…
— Что же это такое — Божья помощь? — прошептала я, чувствуя, что плачу. — Разве она спасет меня? Разве она избавит от гонений, травли, жестокости?..
— Божья помощь — это люди, это все мы, — старик не выпускал моей руки из холодных пальцев. — Это добро, творимое нами, это наша любовь, это наши дети, которых мы еще не родили… Вот что такое Божья помощь. Ты понимаешь меня?
— С трудом, — выдавила я сквозь слезы.
— За тобой должен прийти человек.
— Когда?
— Я не знаю.
— Кто он?
— Такой же грешник, как ты и я…
17
Москва. Лубянка. КГБ СССР
10 января 1978 года
Доклад генерал-майора Игоря Карпени длился ровно час — беспрецедентно долгое выступление для оперативного совещания. Тем не менее ни Воронцов, ни сам председатель КГБ СССР ни разу не перебили старого генерала. Все, что рассказывал своим руководителям заместитель начальника Первого главного управления КГБ, имело колоссальное политическое и оперативное значение, затрагивало одну из наиболее опасных операций советской разведки с непредсказуемыми для судеб всего мира последствиями. Однако для стороннего наблюдателя, будь таковой каким-то чудом допущен на совещание, все это было бы похоже на неровный по качеству сценарий остросюжетного фильма, который опытный профессиональный кинодраматург впервые прочел бы от начала до конца на заседании худсовета.
