Алена Смирнова - Подруга мента
Да, лететь было бы удобнее. Потому что скользкие комья полевой глины — это не спецпокрытие легкоатлетического стадиона. Каблуки сразу сделали выбор между ногами и землей. Оказавшись босиком, я сморщилась от боли, но развила неплохую скорость. Я скакала по вольному простору и чувствовала себя дикой лошадью в степи: грязь из-под неподкованных копыт во все стороны, ветер в грудь и бока мокрые. Иго-го… Попробуйте, заарканьте…
Иго-го… Играть в лошадку в такой ситуации? Только в такой и играть в лошадку. Они, очухавшись, кинулись за мной прытко, но я сразу поняла — на бегу не догонят. Вот если я останусь истерзанной женщиной, то поскользнусь, растянусь, лишусь преимущества и вместе с ним жизни. Иго-го… Во-первых, я каждое утро начинаю с пробежки, а они, верно, ставили на тренажеры. Во-вторых, бегать — не морды чистить. В беге основное — поймать кураж, офонареть от того, что воздух пропускает твое тело сквозь длинные мягкие пальцы и земля любой жесткости пружинит, как матрас, на котором прыгала ребенком, хохоча и воображая близость неба. На кураже можно посрамить погоню.
Но я все-таки свалилась, когда начала карабкаться по крутому склону к шоссе. На такой скорости проехалась вниз, что тормозить пришлось лицом. Вскакивать времени не было, я выбралась на асфальт ползком. Таких блестящих на солнце мулаточек здесь еще никто не встречал. Во всяком случае, мужик в «девятке» — с перепугу я даже марку распознала, — медленно поспешавшей в сторону города. А может, он о существовании обезьян в средней полосе России не догадывался? Я же была не просто коричневой, но еще и металась посреди дороги, размахивая руками и, кажется, молотя себя в грудь. Машина остановилась, и только тогда я осмелилась оглянуться. Мои преследователи споро возвращались к своей иномарке. Сейчас они поедут назад, а там Юрьев… Но их водитель выбрал другой путь и повел свой почти вездеход вдоль опушки, потом наискосок через поле, потом… Черт, наглые твари, по маячившему впереди пологому откосу они выбрались на шоссе и газанули.
Разочарованный тем фактом, что я не мулатка и не обезьяна, а нашенская, только скотски перепачканная бабенка, мужик настойчиво требовал разъяснений. И тут возникла проблема проблем. Голос я сорвала, спасая Бориса, поэтому мои хрип, сип и шип не могли удовлетворить его закономерного, законченного и законного любопытства. Помучившись со мной еще несколько минут, он сделал пренебрежительный жест довольно холеной кистью и пошел к своей тачке. Мимо уже прошуршали несколько машин, однако, кроме «хи-хи» на ходу их водители ничего не предпринимали. И мне предстояло в моем безобразном обличье добираться до города пешком? Но каменные ростки цивилизации в виде высоток казались миражами в серой дымке смога. Тут с отчаяния я познала, что такое «прорезался голосок». Два-три судорожных глотательных движения, и меня, будто острым по горлу, полоснуло собственным писком:
— Погодите, ради Бога, не бросайте меня.
Не представляю, чем именно мужик ко мне проникся, но он кинул на заднее сиденье какую-то замусоленную тряпку из багажника и пригласил садиться. Со мной много чего было, но до сих пор под меня не подстилали ветошь. А, не до жиру, быть бы живу. Я забралась в машину, ловя кайф от самостоятельности. Как хорошо, когда никто не пинается. Он оказался истинным христианином. Извлек термос и принялся вливать в меня теплый горький кофе. Я ненавижу насилие и предпочла бы, чтобы мне предложили призванного бодрить напитка. Если женщина давно не отмокала в ванне, значит, она не человек, так, что ли?
— Куда везти? — спросил он наконец, выполнив свою спасательную программу.
— В город, пожалуйста.
И как я это из себя выдавила? Мне ведь нужно было сахарку повыспрашивать. Сколько ложек кофе он кладет в чашку кипятка? Двадцать?
— Поехали, девушка, а то вы меня сильно задержали.
— Простите, — всхлипнула я, сообразив, что сладкого не будет.
— Как не простить в наше время, когда выходишь из дома и не предполагаешь, что за этим последует.
Накатаюсь я сегодня в легковушках и никогда больше к ним не приближусь. Троллейбусом, автобусом, трамваем всегда и всюду.
Я продрала глаза и употребила про себя нецензурное выражение. Это означало крайнюю степень растерянности и удрученности. «Из огня да в полымя, из огня да в полымя», — зажарило остывший было до способности к выполнению координирующих функций мозг. Начисто отмытая, облаченная в мужские джинсы и футболку, я мяла дорогое покрывало в зашторенной гостевой комнате чьего-то коттеджа. Справа донесся шорох. Я покосилась туда и увидела женщину лет пятидесяти, выполнившую себя в стиле всеобщих представлений о добрейшей нянюшке. Она держала в пухлых руках мой отстиранный до потери первоначального цвета джемпер и сокрушенно шептала: «Полинял, полинял». «Выбросьте вы его, не переживайте», — захотелось посоветовать мне, но я сдержалась. Или не смогла. Женщина походила на злодейку не больше, чем я на звезду балета времен Петипа. Однако теперь меня даже это настораживало. Не в смысле звезды, конечно, а в смысле злодейки.
— Вера Павловна, — тихонько окликнул ее из-за двери бестолково использованный природой баритон.
Я смежила веки и протестировала себя доступным образом: «Ответь, Полина, кто из писателей пронумеровал сны Веры Павловны?» Бесполезно. Моя память, будто зыбучие пески, затягивала меня в себя, а не вздымала над поверхностью сомнений.
Женщина вышла на зов. «Вспоминай, вспоминай хоть что-нибудь», — упрашивала я какую-то другую Полину. Какую? Я одна Полина. Нет, нас две. Первая — это я, расслабленная и равнодушная. А вторая — это… тоже я, но собранная и возмущенная. Куда она запропастилась, неверная моя половинка? Стоп. Ее надо искать. Еще кого надо искать? Борю Юрьева. Он мне друг или недруг? Он вообще кто? И почему он от меня тоже спрятался? Потому что с моего джемпера отстирывали его кровь. Она засохла, въелась, смешалась с грязью, пришлось воспользоваться отбеливателем, а он сожрал краску с ткани. Надо было использовать этот, тетин Асин… Черт, Полина, реклама в котелке будто прописана, а все остальное будто угол там снимает… Опять стоп. Чихать мне на джемпер. Нет, не чихать, тетя Ася все обязуется вернуть в носку, то есть, провались носка, Измайлову джемпер нравится. А Измайлов знает, кто виноват или что делать? Чернышевский. Он не полковник, он литератор. Полковник — Измайлов. О-о-о!
К моменту возвращения Веры Павловны с переговоров я отыскала вторую Полину, которая была уже не собранной и возмущенной, а остервеневшей до предела. Лиза, чокнувшийся супруг, гады в зеленой иномарке, лейтенант Юрьев, неведомо, живой или мертвый, и сердобольный мужик правильно расположились под тентом здравого смысла, который мне удалось в себе натянуть. Последний персонаж занимал меня безраздельно. Это его владения? Куда он меня завез? И что было растворено в кофе? Стрессы не идут на пользу психике. Некоторые спасаются от них потерей сознания. Но я женщина тренированная. У меня все существование — сплошной шок, стресс и потрясение. Я скорее изображу летаргию, если покажется, что в судьбе наступил штиль. И я стою на том, что владею собственной памятью, а не она мною. Забарахлить по собственному почину память не могла. Враг она себе, что ли? А этот спаситель? Такой с виду мужичонка непрезентабельный и не подарочный-то, и не тусовочный, но играет в фармацевта, в аптекаря.
Вера Павловна вдруг ловко раскатала сверток своей сущности.
— Я и за девочкой приглядывай, и ужин готовь, и на части разорвись, — забурчала она.
И до меня дошло: она экономка, домоправительница у холостяка, как ни назови, принцип ясен. Вменить в обязанности перечисленное ею можно кому угодно, хоть любовнице. Но заворчать вслух минут через десять после хозяйского инструктажа, оставшись в одиночестве, способна лишь наемная работница. Говори, родимая, говори, ваша сестра любит и умеет с собой потрепаться.
— Вот спущусь к плите, а эта пьянь пусть дрыхнет. Соплюха. Помой ее, постирай с нее, одень, уложи… Моей бы дочке так шикануть и кутнуть когда… И ведь проспится, зараза, и вылезет госпожой опять шампанское лакать… Гадина.
И Вера Павловна в сердцах кинула меня без присмотра. Соплюха, зараза и гадина, сиречь я, похвалила себя за предусмотрительность. Чуть не открыла этой «нянюшке», что уже очухалась. Так, злиться на нее некогда, надо быстренько обработать информацию. Дом как минимум двухэтажный, коли к плите надобно спускаться. Уже вечер, потому что Вере Павловне заказан ужин. Кофеек действительно был с секретом, раз меня ничтоже сумнящеся приняли не за сбитую машиной ворону, а за пьяную шалаву. Гигиенические процедуры мне проводила эта носительница вируса классовой ненависти, следовательно, об изнасиловании речи нет. Тогда какого рожна нужно от меня здешнему обитателю?
Я понимала, что, слегка побунтовав, то бишь спокойно заложив овощи в кастрюлю, Вера Павловна вернется и продолжит добросовестно «разрываться», поэтому осторожно слезла с кровати. Слава Богу, век бы себя так чувствовать. На цыпочках прокралась к двери, приоткрыла, выглянула в широкий светлый коридор… Я подозревала это с самого начала, еще изучая «свою» комнату. Коттедж был построен по близко знакомому проекту. У трех четвертей приятелей мужа такие же. И выбор нынче есть, и возможности, а они, миллионеры дремучие, все друг у друга слизывают. У жен ни ума, ни вкуса, у самих ни культуры, ни времени, вот и дурят их бездарные архитекторы и дизайнеры, как хотят. Не удивлюсь, если у этого мужика и мебель «самая модная». И правда, удивляться не пришлось. Я уже собиралась прекратить вылазку, когда шальная идея поискать телефон подогнала меня к кабинету. Нет, оказывается, роль личности в домашней истории все-таки велика. Кабинет был библиотекой. Но будь я неладна, если библиотека не кабинет. Дурному пожеланию не суждено было сбыться. Забитая офисной и мягкой мебелью комната являла собой отпадную смесь конторы и будуара. Отпадную в смысле, что никак не выберешь, куда падать в обморок — на легкомысленный хлипкий розовый диванчик у стены или во вращающееся черное кресло у стола. Хищным взглядом я выхватила из нагромождения ламп, ваз и безделушек телефонный аппарат. Городской! Городской, какая удача! Значит, меня уволокли не на край света.
