Инесса Ципоркина - Убийственные именины
Тетка всю жизнь воспитывала в каждом из них ощущение тесных кровнородственных связей, сама непоколебимо веря, что эти связи надежней любых "благоприобретенных" уз любви и дружбы, что главный долг — семейный, главная опора — семья, главные заботы — о семье. Вавочкины рассуждения на подобные темы казались мудрыми и бесспорными, словно цитаты из Святого писания. И вот, вчера клан Изотовых мучили леденящие душу вопросы: кто бы это мог убить замечательную сестру, добрую мать и хорошую жену? Основы "духовной и родственной преемственности" рушились вторые сутки подряд, а останки поглощало болото взаимных подозрений. Пусть в гибели Варвары Изотовой ее близкие оказались неповинны, но широкая трещина уже змеится по всему храму семейной любви, от мощного фундамента к величественному куполу.
Выйдя из дома в печальных размышлениях, Данила увидел, что Руслан с Осей рубят дрова — судя по объему кучи, на год вперед. Даня вызвался помочь мужикам, и потащил первую порцию поленьев на кухню, где уже вовсю гремела посуда и шкворчали сковородки. Кряхтя и периодически выглядывая из-за деревяшек, он брел, лавируя между столами и стульями. Это было то самое помещение, в котором Вавочка совсем недавно обвиняла дочек в криворукости. В щель между дровами Данила увидел синий Варькин "фартук для стряпни", как будто повисший в воздухе, и голос, ужасно похожий на голос тетки, рыкнул:
— Ку-уда! В угол, в угол, не на стол!
"Освоилась, Фрекен Бок", — хмуро подумал он, — "распоряжается. Небось, всем решила показать, кто теперь обладатель полной власти и твердой руки. Теперь она нам даст жизни!"
Свалив поленья в указанный угол, Даня оглянулся и замер от изумления наподобие соляного столба: в печи, скривившись от жара, шуровала кочергой помидорно-красная… нет, не Лариса, а Зоя, по-разбойничьи повязанная, словно банданой, красно-сине-белым платком. "Это же теткин платок, она его на распродаже в Париже купила!" — проскочило у Данилы в мозгу, — "Варька еще все время хвасталась, что он от Ив Роша и сто баксов стоит". Изумление его возросло при виде соседок, которые молча, слаженно кромсали зелень — вылитые поварята в ресторане, и это вместо того, чтобы наперебой причитать, сидючи в "зале" в обществе пьяненького Павла Петровича. Впрочем, и самого безутешного вдовца, до сей поры просто дневавшего и ночевавшего в столовой по соседству со "шкапчиком" и настойками-наливками, Даня вскоре обнаружил в саду. Павел Петрович был практически трезв и усердно поливал из шланга всякую садово-огородную растительность.
— Дывлюсь я на Зойку! — услышал Данила за своей спиной и чуть не подпрыгнул от неожиданности, — Однако, как девка-то расцвела? А, Дань?
— М-да, "пожар способствовал ей много к украшенью", — кивнул он насмешливо улыбавшемуся Иосифу, возникшему прямо из-под земли, — Я-то сперва, пока дровишки пер, думал: Ларка бузит, удаль показывает. Потом гляжу: батюшки-святы, а это Зоенька, рыбка наша снулая!
— Ты еще с бандитками общался, а она как выйдет на порог, да ка-ак гаркнет! Не помню что, но, словом, "становись"!!! Мы все, будто новобранцы…
— Странная она стала все-таки, ну очень странная, — у Данилы в голове не укладывалось, что "никакая" Зоя смогла так все организовать.
Получается, что она одновременно: вручила рассопливившимся соседкам ножи, а впавшему в запой депрессивному папаше — шланг для полива, отправила слонявшихся без толку мужиков рубить дрова, собственноручно прочистила и растопила печь, с которой всегда имела дело только ее мать. Варвара страшно гордилась этим монстром в углу вполне современной кухни, как и любой старой вещью в доме: "это прабабушкино, это прадедушкино!". А к печке она вообще никого не допускала, зная, что Павел Петрович втайне мечтает демонтировать пожароопасное и практически бесполезное сооружение. Диверсий с мужниной стороны опасалась — не иначе. Но если теперь командование хозяйством перешло в руки младшей из Варвариных дочерей, то что же тогда делает Фрекен Бок, ведь у нее просто мания была всю жизнь — отдавать распоряжения? Где Лариска-то?
Наверное, в первый раз за много лет Данила пошел искать кузину, чтобы посмотреть, что с ней, пообщаться насчет Фрекен-боковского самоощущения. Фрекен Бок он увидел в гостиной в обществе Симочки. У Серафимы было такое лицо, будто ей тоже перепало стулом по затылку, но не насмерть. Осунувшись, она отрешенно и растерянно сидела на диване рядом с Ларисой, а та что-то говорила и говорила, глядя перед собой пустыми глазами зомби. До собственной тетушки Лариске явно дела не было.
Данила остановился за спинкой кресла, размышляя о том, что необходимо быстро, но деликатно увести мать от болтливой Лариски, накапать ей валерьянки и уложить отдохнуть хоть на пару часов. А Фрекен Бок все не умолкала:
— И его всегда травили, а ведь он удивительный, он особенный! Конечно, он устал и ожесточился. Ведь его никто не понимает! А что делать? В его произведениях целый мир, красочный, глубокий — но и сам зритель тогда нужен другой, душевно тонкий, развитый! А какие мерзкие люди работают в бизнесе! Насквозь коммерциализированные, черствые, тьфу! Душевно на-астолько гру-убые! Ведь ни-че-го в искусстве не смыслят. Он же творческая натура, он людям красоту дарит. В его интерьерах особая энергетика, в них все стильное, подобранное, сочетаемость потрясающая! Чувство возникает такое, будто ты здесь уже побывал когда-то…
"Ага! "Дежа вю" называется. Это она об Алексисе", — догадался Даня, — "Как же мне маму-то вызволить? У Лариски приступ словесного поноса, она ведь и меня посадит слушать об этом придурке патлатом. Нашла момент, коза брянская!"
— Мама его опекала, но поня-ать настоящего художника она не могла. Ей такой уровень был недоступен, — трещала Лариса, — Многие ощущения в себе специально надо воспитывать, растить. Мама была слишком приземленная, ее только телесные… то есть материальные моменты интересовали. Она думала, если человек талантлив, должен быть богат, известен, должен давать, давать, давать. Ведь это неправильно! — Ларисин голос сорвался на визг, — Поймите, гений всегда обособленная, одинокая личность, он не обязан поддаваться желаниям публики! Маме невозможно было объяснить, что гений не может быть донором! Да она и не хотела ничего слушать потому, что сама была вампиром!!! Она его просто пожирала!!!
"Да она ревнует!" — наконец догадался Данила, — "Лариска в этого гения непризнанного влюблена по уши, и жутко его ревнует к покойной матери! Интересно, и давно это продолжается? А ну как это любовь? Да нет, скорее жажда приключений в чистом виде… А может, мамашке, как всегда, подражает: Варька с этим засранцем спала "в натуре", а Ларка — в мечтах эротических. Не надо было девке столько Пастернака с Цветаевой читать… У женщин с неустойчивой психикой от литературных страстей все что хочешь может приключиться: от гастрита до паранойи!"
Раздумывать о пылкой страсти к любовнику Варвары, внезапно осенившей Фрекен Бок, было некогда. Надо было срочно спасать Симулю, уже сильно напоминающую дохлого суслика, от Ларисы, прочно вошедшей в состояние амока. Лариска бы ее насмерть заговорила. Даня хлопнул дверью, будто только что вошел, и Фрекен Бок замолкла. "Испугалась? Не хочет, дуреха, чтоб мы знали, на что ее тянет: на мамочкиного плотника-романтика!", — злорадно подумал Данила.
Вспомнились дурацкие деревянные инсталляции Алексиса, раскрашенные в какие-то грязные, утробные цвета, грубо сколоченные: уродливая карикатура на молодой конструктивизм, погрязший в поиске новых форм. Дуболом Алексис, опоздавший со своими идеями на полвека, а с находками — навсегда, вечно пытался впарить эти жалкие сооружения беднягам, которые имели неосторожность доверить ему работу дизайнера. Увидев в приемной своего офиса десяток чурбачков для растопки, слепленных в кривенькое подобие табуретки, заказчик орал: "Что это?!" Алексис, надменно вздернув небритый подбородок, уточнял: "Кресло для посетителя! Это ручная работа, мотивы супрематизма в пластическо-пространственном объеме. В его инвайронменте есть организующий компонент!" Тут ужасались даже самые продвинутые.
На даче в Мачихино стояли два таких инвалида, дисгармонирующих с любым помещением, с любой мебелью, с любым образом жизни. Павел Петрович называл эти сомнительные шедевры "буратинами", и с наслаждением пинал их ногой, когда не видела супруга. Из-за этих уродцев второе имя у Алексиса было "папа Карло".
Поморщившись от гадких воспоминаний, Данила не особенно любезно извинился перед кузиной и бережно увел мать, покорную, как овечка, и погруженную в апатию.
— Мам, ты как? — спросил он Симочку, усаживая ее на диван и кутая Симины ноги пледом.
— Страшно мне как-то… — вяло отозвалась Серафима и взяла сына за руку, — Все собой заняты, хозяйством… Они молодцом держатся, дело делают, а вот я совсем раскисла. И мне все кажется: вот войду в комнату и встречу Вавочку. Я так перед ней виновата… Мне бы только прощения попросить, а то ведь мы поссорились вечером. Если бы знать…
