Сан-Антонио - Волк в бабушкиной одежде
Я изъяснялся вежливо, но непреклонно. Если бы я был на его месте, я бы не старался хитрить, будучи уже умельцем. Он смотрит на меня с жалобной наивностью.
– Я уверяю вас, господин комиссар, никого не было. Я дремал, слышал телевизор... Никого, могу поклясться!
– Надеюсь, вы говорите правду. Не забудьте, что речь идет об убийстве.
Я покидаю его, чтобы присоединиться к ребятам из криминальной полиции, только что наводнивших хижину. Рекомендую им, в частности, изучить отпечатки вокруг телевизора и смываюсь, прикрытый с фланга Преподобным. Не люблю вести расследование в присутствии коллег. Это как любовь: заниматься в одиночестве или среди друзей.
Глава третья
Назавтра, после ночи, проведенной под девизом "просыпаюсь в шесть часов, где резинка от трусов?", я рулю в бюрологу, соответственно одетый. Время пнуть Берюрье. Щебечут пташки, мышки мне делают глазки, мотор "МГ" работает ровно. Тем не менее я обещаю себе, что, не далее как намедни, расколочу копилку, чтобы купить "ягуар". Давай скорей! Таков был лозунг покладистой подружки, и я присвоил себе – и лозунг, и подружку.
Манье ждет в кабинете, почитывая бульварную сплетницу и жуя булочку. Обе свежие.
– Скажите, господин комиссар, – мурлычит рыжастик, – дело вроде бы продвигается?
Он показывает газетенку. Там, на развороте можно видеть воскрессонскую обитель Фуасса и в углу, в овале, жиртрест мадам Ренар. Клише было оттиснуто добрый десяток лет назад, на нем у компаньонки (которая лишила нас своей компании столь ужасным образом) меньше отвислых щек, усов, и ханженский вид боа под баобабом.
– Неслыханно, правда? – произношу я с таким видом, чтобы только что-то сказать. Это позволяет мне выразить заинтересованность, но не показывать моего участия. – Ну, так что, – продолжаю я, – вы нашли что-нибудь, старина?
– А это вам решать, господин комиссар, – ответствует таинственно дорогой Манье.
Он вынимает из конверта семь банкнотов по десять тысяч, которые я ему вручил.
– От вашего ответа зависит значимость моих наблюдений, господин комиссар. Когда вам передали эти банкноты, они были проколоты?
– Нет, – говорю я. – Они были в конверте.
– И их взяли, как вы сообщили, из разных посылок?
– Это Пинюш сообщил.
Манье наклоняется над моим столом. Его взлохмаченная рыжая шевелюра похожа на костер.
Он раскладывает банкноты, как игральные карты.
– Из семи бумажек на трех только по одному булавочному проколу, вы видите?
Концом разрезального ножа он показывает две маленькие дырочки – следы проколов.
– Ну и что? – я пока не понимаю.
– Я исследовал купюры под микроскопом: два прокола на этих трех бумажках сделаны одной и той же булавкой, это означает, что их прокололи вместе и в одно время, понятно? Следовательно, они из одной пачки.
Я присвистываю как истинный ценитель.
– И это не все, – продолжает Манье, – на двух из четырех оставшихся купюр, которые проколоты во многих местах, есть те же проколы, что на первых трех.
Он показывает мне соответствующие дырочки.
– Вот они. Могу показать под микроскопом: полное соответствие краев.
– Я вам верю, старина, я вам верю. Дорогой Сан-А подпирает подбородок, демонстрируя сомнение.
– Стало быть, папаша Фуасса соврал, говоря, что взял купюры из семи разных пакетов?
– Похоже на то.
Не говоря ни слова, я снимаю трубку треплофона и вызываю Пино. Старый матрасник на проводе, собственной персоной. Он сообщает мне, что только что принял первую утреннюю рюмку мускателя и интересуется, который сейчас час в Сен-Клу. Поскольку уважаемый живет в Венсенне, то можно понять его стремление к точности.
– Скажи-ка, Дорогое Сокровище, это ты выбирал образцы купюр из пачек?
– Нет, я попросил Фуасса, и он их принес.
– Они были сколоты вместе?
– Нет, они лежали в конверте, который ты получил-с в собственные-с руки.
На меня снизошло озарение.
– В общем и целом, мой оккультист, ты никогда так и в глаза не видел эти четырнадцать миллионов?
Молчание рахитика, измеряющее всю глубину моего замечания и его недомыслия.
– Верно, – признает он по прошествии интенсивного отупления. – Ты верно излагаешь: вообще-то, я их никогда не видел! Он мне показывал обертки, купюры, но все вместе – нет!
– А сейчас ты уже рискуешь так и не полюбоваться ими, милое старое отребье, потому что их украли. Загляни до обеда, побеседуем...
Я отключаюсь, пока он пытается рассказать о варикозных язвах соседского сапожника.
Треплофон – это предатель. Как только вы начинаете им пользоваться, он спускает с вас шкуру. Едва я положил трубку, он начал наигрывать "возьми меня скорее, милый, мне так плохо без твоего... уха". Я внимаю призывы. Голос с овернским акцентом сообщает мне, что он из кафушки снизу.
Я осведомляюсь снизу от чего, ибо на нижнем этаже Большой Хижины нет никакой кафушки. Голос, становясь гнусно-овернским, сообщает, что заведение расположено под апартаментами Берюрье. Он добавляет, что помощник инспектора Берюрье хотел бы срочно меня увидеть по поводу преступления этой ночи. Удивление мое прямо-таки турецкое, настолько оно истинно-правоверное. Оно могло быть, по крайней мере, каркающим, потому что оно пр-равовер-рное, а может быть квакающим, ибо без овернского "р" оно становится п-а-а-в-е-ным. Что может сообщить его великое Толстячество по поводу дела мадам Ренар? Я решаю, что лучший способ утолить любопытство – поехать повидать Толстителя. Благодарю Манье и советую ему делать, как тот негр, то есть продолжать. Он заверяет, что теперь займется обертками.
Медленно вальсирую к Берю. Из авторадиоприемника доносится мелодия, способная навеять хандру даже на профессионального юмориста. Звоню, и мне открывает сущая обезьяна. Мартышка с голосом простуженной цесарки. Вообразите нечто вот такое огромное, нет чуть-чуть поменьше, со впалой грудью, хотя эта грудь и принадлежит представительнице прекрасного пола, с волосами Людовика XIV, скулами, выступающими даже впереди прогресса; глаза, как у чахоточного, и плохо захлопывающийся рот из-за вставной челюсти типа Людовика XV. Ноги а ля Людовик XVI, руки а ля Людовик XII, все в целом напоминает изображение Людовика Х Сварливого. Я решаю, что ошибся этажом, но отдаленный рев китообразного – уфф! – успокаивает мои опасения. Редко приходится слышать рев китихи, должен признаться, но другими словами не описать то, что вырывается из легких Б. Б. (Берты Берюрье).
– Что там такое? – изрыгает Толстительница.
– Один господин, – отвечает образина.
– Из-за чего? – требует восхитительная Берта.
– Не знаю, – объясняет мартышка.
– Спроси! – рекомендует жена Цезаря.
– Я спрошу, – уверяет уродина.
И в самом деле, она спрашивает меня "из-за чего". Я отвечаю, что это не из-за того типа, который видел типа, который, в свою очередь, видел типа, который видел кость, и вхожу, отодвигая образину к вешалке. Продвигаюсь к кухне. Там нахожу Б. Б. в прозрачно-паутинной комбинации, увы, увы, увы, принимающей горчичную ванну для ног в тазу, дымящем, как Везувий! Ну и окорока! Можно подумать, это цветовой кошмар фирмы "Техниколор" на широком экране. Мамонтиха разгоняет окружающее ее облако пара и дарит мне улыбку, густо-красную как смородиновое желе.
– Смотри-ка! Наш дорогой комиссар! Она показывает на свою обезьяну и представляет меня:
– Это о нем всегда речь... И, адресуясь ко мне:
– Элоиза, моя новая служанка. Служанка! У Берю! В их бардаке! Я кланяюсь Новой Элоизе.
– Добавьте горячей воды и достаньте из дильника холодный паштет! – приказывает мадам Берюрье. – Вы попробуете кусочек, комиссар?
Комиссар замечает, что еще только девять утра, и ссылается на недавно съеденную булочку, чтобы отказаться от паштета. Б. Б. начинает поглощать его соло. С полным ртом она объясняет, что горчичная ванна усиливает кровообращение.
Я хотел бы порекомендовать ей использовать гидравлический насос, но засомневался, не поперхнется ли она.
– Производитель-то дома? – спрашиваю я.
– А как же! – ответствует она. – В разгаре лечения. Представляете, этот дурило собирался утром спуститься в кафешку внизу. Я вот что скажу. Здоровье, это как спичка: нельзя играть с... Надо лечиться – будет лечиться! Хотите его повидать – валяйте прямо в спальню. Думаю, он отдыхает...
Следую в спальню. В полутьме, подходящей для отдыха или медитации, Берю распластан на кровати брюхом вниз. Голый. Недвижимый. Храпящий. Его впечатляющие полушария, щедро открытые человеческому вожделению, похожи на Скалистые горы. Что-то белое торчит из Большого Каньона Колорадо. Это термометр. Я щелкаю по инструменту, и вибрация доходит до неисследованных областей Скалистых. Берю зевает и переворачивается на спину. Включает мигалки, зевает снова и узнает меня.
– А, Сан-А!
– Ты меряешь температуру? – говорю я вежливо.
