Ольга Степнова - Своя Беда не тянет
— Элка, в меня стреляли, и спасло меня только… меня спас ковер! Я им взмахнула, чтобы забросить на турник, слегка пригнулась и… пуля пробила его в двух местах… Сухой щелчок и две дырки в ковре! Я упала и лежала, пока какая-то тень не умчалась к машине. Машина уехала, я встала, побежала и… наверное, тот кто стрелял, думал, что убил меня. Элка! За что?!!
— Где ковер?!
— На улице бросила. Я к нему теперь не притронусь! Элка, за что?!
Не одеваясь, я помчалась во двор, приволокла ковер, включила свет во всем доме, и стала ползать по ковру, как это делала недавно Ленка. Плотный ворс был действительно пробит в двух местах. В происхождении маленьких дырочек сомнений быть не могло. Я ни черта не понимаю в калибрах, но такие отверстия кого угодно жизни лишат. Даже ковер.
— Доэкономилась, — сказала я Ленке. — Купила бы «Ваниш», не пришлось бы в двенадцать ночи во двор переться.
— Элка, за что?! — затряслась в истерике Ленка. — Я квартиру «чистую» купила, живу одна, экономность моя кроме меня никого не касается… а-а-а… Элка!!! Это же в меня баптисты стреляли!.. А-а-а!!!
Вторым бзиком, после экономии, у Ленки была боязнь баптистов. Кто и когда напугал бедную девочку, я не знаю, но она панически боялась сектантов вообще, и баптистов, в частности.
— Элка, — зарыдала Ленка, — я знаю, они выслеживают одиноких людей и пытаются завладеть их квартирами! Элка, а-а-а!!! — Слезы и сопли придали Ленке вполне симпатичный вид, гораздо более симпатичный, чем когда она раздумывала, чем заменить дорогую бытовую химию.
— А-а-а!!! В милицию! Позвони-и-и…
— Заткнись, — я толкнула ее в плечо, и она плюхнулась на диван, растеклась по нему квашней. — Заткнись, Ленка, и не ори. Стреляли не в тебя.
— Ка-ак… не в меня?..
— Стреляли в меня. Просто ты была в моей дубленке. Росточком тебя бог не обидел, стрижка короткая, на улице темно, вот и… перепутали.
— Элка… за что?! — завела она старую песню. — А ты знаешь, — вдруг вполне вменяемым голосом сказала она, — ведь это была баба. Я видела. Силуэт был женский.
Конечно, я не стала звонить в милицию. В последнее время появилось столько обстоятельств, из-за которых я бы не хотела иметь дело с людьми в погонах, что я предпочитаю разбираться со своими проблемами сама. Ленку я тоже убедила никуда не звонить. Она порыдала немного, но успокоилась и даже напоила меня чаем без сахара перед сном.
— А это точно в тебя стреляли? — спросила она, когда я утром в воскресенье собралась от нее уходить.
— Ленка, ты же знаешь, что по роду работы я всегда ковыряюсь в делах, в которых не стоит ковыряться.
— Да уж, — засмеялась Ленка. Кажется, она мне поверила и была счастлива, что лично ей ничего не грозит. — Элка, а ты мне теперь за ковер должна! Он был почти новый.
Все воскресенье я проторчала на работе. В редакции никого не было, и я весь день просидела за компьютером, раскладывая пасьянс за пасьянсом. Весь день я пыталась честно ответить себе на вопрос: действительно ли я верю, что стреляли в меня, а не в Ленку. Я снова и снова взвешивала все «за» и «против», и каждый раз приходила к выводу — никаких «против» нет, есть только «за».
У Ленки был маленький, но стабильный бизнес, она никогда никому не переходила дорогу, вела замкнутый образ жизни и выделялась только своими чудачествами вроде тех, что могла облить шубу бензином, или начать марать свой ковер кислой капустой. У Ленки не было друзей, но и врагов не было, она не нужна была никому, даже… баптистам. В нее некому было стрелять. Зато в меня… Кто только не мог мечтать продырявить мне дубленку!
Этого могли хотеть те, кто узнал, что я очень интересуюсь делом Грибанова; те, кто мог знать, что кейс у Бизона и я не упущу возможности придать огласке компромат на все крупнейшие страховые компании города; мне могли мстить оставшиеся на свободе люди наркобарона Якова — ведь не всех же мы упрятали за решетку! В меня могли стрелять люди Гона, чтобы отомстить Бизе за нетрудоспособность шефа, в конце концов, меня могла ненавидеть какая-нибудь истеричная, длинноволосая учительница, имеющая серьезные виды на «супербизона» Глеба Сазонова и считающая, что именно я — помеха для ее счастья. Доходя до этого места, я пела песенку про «Муси-пуси», и опять начинала сначала.
Ленка не нужна даже баптистам. Мне могли мстить за копание в деле Грибанова, за компромат в кейсе, за угон машины у Гона, за то, что Гон на больничной койке, за ликвидацию наркопритона, за то, что как мы с Бизоном ни ссоримся, нас тянет друг к другу, как… — чего там друг к другу тянет? — магнит к холодильнику. Белому, старому, и абсолютно пустому. Муси-пуси.
Я думала и думала, почти физически ощущая, как мозги ворочаются в голове. Я сказала Бизону, что опять возьмусь за дело Грибанова, и это было правдой. Завтра опять примусь за «разработку» идеи, что убийство парня — месть его отцу, высокопоставленному чиновнику, который сумел монополизировать семейный бизнес. Пока это единственная ниточка.
Жаль, с кейсом не получилось. Там материала на десять статей — фотографии и копии документов, кассеты с переговорами. Бизя, кретин, уперся, а ведь ему все равно что-то надо делать с этим кейсом. Компромат сослужит благородную службу, если его предать огласке. Мои статейки бы как гнойник вскрыли гнилую систему «откатов». Бизнес должен быть честным. Деньги нужно зарабатывать, а не «уводить». Уж я бы смогла об этом написать! Муси-пуси… А Ленка не нужна даже баптистам.
Я почему-то заснула и проснулась от назойливого пиликанья, точно воспроизводившего еврейскую мелодию «Семь сорок». Прошла почти минута, прежде чем я сообразила, что мотивчик раздается из кармана моей дубленки, а исполняет ее мобильник, который я вчера забрала у Бизона. Мой сотовый остался в цыганском логове, а без связи мне еще хуже, чем без колес.
— Да! — рявкнула я, в полной уверенности, что это Бизя звонит выяснить отношения.
На том конце повисло молчание, и оно мне не понравилось.
— Ты кто? — спросил, наконец, жесткий мужской голос.
— Дед Пихто, — объяснила я любопытному.
— Ты откуда, матрешка?!
— От верблюда, — заело меня на банальностях.
— Ясно, — усмехнулся голос. — Телефон по наследству достался? Мои соболезнования, барышня. Я пришлю венок на могилу твоего любимого.
— Ты, урод! — заорала я. — Мой любимый жив-здоров, и еще выпьет на твоих похоронах! — Я напела ему «Семь сорок», просто так, чтобы он не думал, что меня напугал.
— Не понял, — сказал голос, но я не стала слушать, чего он там не понял, и нажала отбой.
Бизя полный кретин, что не отдал мне кейс. Предав компромат огласке, можно было бы обезопасить себя от таких уродов. Убивать за то, что уже предано огласке, не имеет никакого смысла…
Черт, а может, он не так уж жив и здоров? Я набрала номер квартиры Ильича и заспанный, без тени страдания голос произнес:
— Внимательно.
— Решительно, — буркнула я и швырнула трубку.
Может, стоило предупредить его, что парень с голосом замполита мечтает видеть его в гробу? Как убедить Глеба отдать мне кейс? Скоро Гон очухается, выйдет из больницы и тогда…
Я оделась, выключила компьютер и поехала домой. Мне очень не хотелось возвращаться в свой дом-муравейник, но делать было нечего. К Ленке, с ее бензином, капустой и одной тусклой лампочкой на всю квартиру, мне идти хотелось еще меньше. Чтобы отдалить сомнительную радость возвращения на собственную кухню, я поехала на троллейбусе и не ошиблась, выбрав этот способ потянуть время. На маршруте выключили электричество, и я два часа проторчала в промерзшем пустом салоне, дыханием отогревая окошечко на замороженном стекле и рассматривая заснеженные темные улицы. Наверное, в Марбелье сейчас светит солнце, изысканные растения буйствуют зеленью, а вином в бокале можно поймать солнечный зайчик и проглотить его или помиловать, оставив несколько темных капель на дне. Там нет Полянского, нет Ленки, нет зеленого Женьки и нет ташкентских девственниц. Там мощеные улочки сохранили следы Дон Кихота, а скульптор Руставели черпает вдохновение у синего Средиземного моря.
Домой я пришла промерзшая, с инеем на бровях, посиневшими губами и негнущимися пальцами на руках и ногах. Очки в квартире мгновенно запотели, и я не сразу заметила, что в комнате нет ни одного баула, а Салима не прыгает в засаленном передничке по кухне. Зато я сразу почувствовала восхитительный запах. Это была не вонь разогретого плова, это был аромат жареного молочного поросенка.
— Эй, девки, а как же ваш Аллах? — крикнула я, отыскивая, чем бы протереть очки. — Поросенка разрешает кушать?!
— Доча! — громыхнуло у меня где-то в районе талии. — А я бабла тебе решил привезти! Лично! Из рук в руки! До чего ж ты страшная стала! Рыло красное, губы синие, брови седые, окуляры мутные! А тоща, как блудная корова! Иди, я тебе свинью поджарил, хоть отожрешься! Надеюсь, у тебя-то не намаз?!
