Лев Корсунский - Игрек Первый. Американский дедушка
С Коробочкина он не спускал глаз давно, подозревая его в низменных намерениях.
— Мою мать он тоже убил?
Полковник Судаков насторожился.
— Почему ты думаешь, что твою мать кто-то убил?
Глюк обескураженно пожал плечами.
— Я вспомнил, как стоял над ее гробом. Потом наклонился и поцеловал ее в лоб. Он был влажным от пота…
— Мертвые не потеют! — отрезал Брокгауз.
— Может, мама не была мертвой?
— Зачем же она лежала в гробу?
Беседы, конечно, вполне уместные на кладбище, но не над гробом другой покойницы.
11.Когда гроб с телом Алевтины опустили в могилу, полковник Судаков заметил Ознобишина, неприкаянно стоявшего поодаль. Обычно похороны плохо действовали на душевнобольных. Обязательно кто‑нибудь прыгал в могилу, не выдержав манящей черноты вечности. Гробовщики не любили доставать оттуда сумасшедших. На этот случай запасливый Иннокентий Иванович прихватил для них из Воробьевки спирта.
Никто почему-то не последовал за покойницей.
— Как жизнь? — поинтересовался контрразведчик у доктора.
— Жизнь есть смерть, — хмуро откликнулся Ознобишин.
— Зачем же так мрачно! Смерть — есть жизнь! Что с Коробочкиным?
— Будет жить.
«Значит, умирать», — добавил про себя контрразведчик.
Сыщик очухался поддеревом. Башка гудела, как с перепоя. Игрек был жив. Сам Коробочкин, кажется, тоже. Значит, на этот раз хоронят не их.
— Что с ним случилось? — спросил Судаков у Иннокентия Ивановича, когда они отошли от могилы.
— Он не помнит. Ретроградная амнезия.
— Потом вспомнит?
— Вряд ли.
— А Игрек стал вспоминать.
Ознобишин оттаял:
— Да, да, я каждый день записываю в его истории болезни новые факты…
Полковник Судаков в задумчивости сложил губы трубочкой. Ознобишин отпрянул от него, чтоб тот его ненароком не поцеловал. Но чекист был далек от таких нежностей.
— Сегодня же дадите расписку о неразглашении.
Иннокентий Ивановича оскорбился.
— Врачебную тайну я и так не разглашаю!
— Речь идет о неразглашении государственной тайны!
Ознобишин обомлел.
— Я не владею государственной тайной!
Сергей Павлович заговорщицки подмигнул простаку.
— Что имеем — не храним, потерявши — плачем!
* * *Слез на кладбище хватало. Где же еще душевнобольным пореветь вволю, не опасаясь укола в попу.
И без смеха, конечно, здесь не обходилось. Например, меланхолик Муха, на весь дурдом нагонявший мрак, ни с того ни с сего заржал конем.
— С ума сошел? — накинулись на него воробьевцы. — На кладбище плакать надо!
Пограничник окинул ортодоксов проникающим взглядом, будто видел содержимое их животов.
— Она здесь! — пограничник выказал неуместное ликование.
— Кто?
— Аля.
— Ее уже нет! — терпеливо пояснили умалишенному.
— Душа Алевтины! Она прилетела на похороны!
— Вырази ей наше соболезнование!
Не заметив сарказма, Муха с серьезным видом кивнул.
— Обязательно.
— Как она себя чувствует?
— У душ ничего не болит, — с обычным занудством принялся объяснять пограничник. — Живые говорят: «Душа болит» — в переносном смысле. Но первое время души новопреставленных чувствуют себя неуютно…
У лейтенанта Мухина не осталось слушателей, кроме Игрека.
— Душа Тины ничего не просила мне передать?
Вопрос Долговязого невольно подслушал доктор Ознобишин. Диагноз его (Игреку, конечно, а не Алевтине) был неутешителен.
— Душа Алевтины скорбит из‑за разлуки с тобой, — после глубокомысленного молчания проговорил Муха.
— На том свете хорошее общество! Лучше, чем на этом! — Иннокентий Иванович попытался поддержать светский разговор, но больные его не замечали. Для них доктор был слишком здоровым.
— Она теперь любит тебя еще больше, чем прежде!
— Я тоже! — воскликнул Игрек с неуместной для места пребывания пылкостью.
Сумасшедший дом Ознобишин готов был терпеть на службе, но не на кладбище. Впрочем, в последнее время Иннокентий Иванович везде стал чувствовать себя на службе. Но там он был доктором, а во всех прочих местах — пациентом.
В гостях каждый норовил посмешить Иннокентия Ивановича старым анекдотом: «Чем наша страна отличается от дурдома? Там главврач нормальный». Слишком хорошо обыватели думали о психушках.
Надежды, возникшие у Ознобишина благодаря тому, что Игрек стал вспоминать разрозненные факты из своей жизни, умирали из‑за параноидальной серьезности, с которой глюк внимал бреду неизлечимого хроника Мухина.
— Скажи, что я изменил ей с Ириной! — выкрикнул Игрек.
Надежда Ознобишина умерла. Неужели она была последней?
* * *— Алевтина все про Ирину знает, — перевел Муха с загробного языка на земной.
— Не верю! — в Игреке пробудилось здравомыслие. Он понял, что сходит с ума вместе с симпатягой пограничником, вернее, тот тянет его за собой.
Муха очень обижался, если ему не верили, когда он врал. К тому, что не верили, когда пограничник говорил правду, он успел привыкнуть.
Конечно, Алевтининой души он не узрел, но не утешить приятеля никак не мог. А вышло только хуже.
Глава четырнадцатая
Ирина очнулась от холода. Пронизывающего.
Тьма. Дух сырой земли.
«Как в могиле!» — едва подумав об этом, балерина вспомнила последний сон.
Ее уложили в гроб, хоть она была живой. От чужих духов, которыми ее щедро окропили, кроху просто затошнило.
Ирина слышала невнятные, глухие голоса — как телевизор у соседей, и не особенно стремилась пробудиться, испытывая детское мстительное удовольствие от того, что наконец-то ей воздалось по заслугам. Стоило только умереть.
Потом Ирочке захотелось обрадовать близких своим воскрешением, но она не могла издать ни звука.
Только по дороге на кладбище, когда каждый инструмент в похоронном оркестре заиграл на свой лад, Ирина едва не обрела силы разомкнуть очи.
У нее оставалась последняя надежда: заплакать, когда с ней будут прощаться.
Покойница расчувствовалась, когда услышала всхлипы родственников, пожалела себя.
Но скорбящие не придали ее слезам никакого значения, заключив что кто-то из близких увлажнил лицо мертвой девушки своими выделениями.
Когда Игрек приложился сухими, как пятки, губами к ее лбу, Ирина изо всех сил попыталась разомкнуть веки, но они были как приклеенные. Потом он ткнулся своим лбом в ее. Покойница постаралась укусить дурошлепа за нос. Но разомкнуть зубы не удалось. Даже с закрытыми глазами Ирина сразу почувствовала присутствие Алевтины.
Когда та прижалась к пересохшим губам Ирины своими губами, полными жизни, девушка в неудобном гробу сразу согрелась. Ей даже почудилось, что кровь побежала у нее по жилам с веселым бульканьем. Язык тяжелой рыбиной заворочался во рту балерины. Еще мгновение, и уста ее разверзлись бы… Но произошло страшное: нежно любимую оттащили от гроба. Ирина слышала ее сопротивление. Покойница и сама стремилась лягнуть кого‑нибудь из скорбящих ногой, но тяжеленные конечности не слушались ее.
«Мне не хватило одного поцелуя!» — завопила Ирина во всю глотку.
Но ее никто не услышал.
* * *В том, что надежда умирает последней, на кладбище приходится убеждаться у каждой могилы.
Гроб с телом балерины плавно опустили в яму, хотя Ирина слышала беседу гробокопателей, когда они заколачивали над ней крышку: если не дадут им еще на водку, сбросят ящик в могилу, чтоб у покойницы было сотрясение мозга.
Ирина ожила, когда ее гроб тюкнули о дно ямы.
* * *Непрочное изделие сразу развалилось, как только мужики отпустили веревки. Сверху доносились приглушенные голоса, всхлипы, рыдания…
«Под землей отличная слышимость… — оторопело сообразила покойница. — Но почему эти идиоты не расходятся после того, как закопали меня в землю живой? С Гоголем они сделали то же самое! Впрочем, то были другие идиоты…»
Ирина шевельнулась. Ничто не стесняло ее движений. Сверху девушка была присыпана тонким слоем земли. Безумцы набросали в могилу много цветов и еловых веток… воздушный шарик… плюшевого мишку…
«Не могила, а помойка какая-то! Если они меня еще хоть раз так похоронят, я им устрою…» — чувства юмора кроха в могиле не утратила.
Ирина поднялась на ноги, отряхнулась. И узрела, что над ней висит чей-то гроб. Возможно, это пренеприятное обстоятельство спасло покойнице жизнь, дав ей пространство для маневра, но в тот момент Ирина не испытывала к гробокопателям никакой благодарности.
— Прекратите издевательство! — крикнула несчастная.
Очумевшие от ужаса работяги, сразу протрезвев, выпустили веревки, и гроб рухнул в яму, едва не придавив законную обитательницу могилы.
