Максим Кантор - Советы одиного курильщика.Тринадцать рассказов про Татарникова.
— Не знаю насчет обратного билета, — сказал я. — Посмотрю еще. Я, может, и сам туда поеду.
Светская хроника
Случилось так, что самый трезвый человек, из тех, кого я в жизни встречал, был пьяницей — и с этим ничего не поделаешь. Да, историк Татарников любил выпить, но более трезвомыслящего человека я не знал. Так уж получилось, что самый подвижный, деятельный ум принадлежал человеку ленивому, домоседу — и здесь тоже ничего я изменить не могу. Как любил говорить в таких случаях сам Сергей Ильич: так распорядилась сила вещей, вот и все. Еще у него была любимая поговорка, он повторял ее всегда, когда его звали принять участие в каком-либо бурном проекте. «Лучше за рубль лежать, чем за два бежать», — говорил Сергей Ильич и оставался дома, к неудовольствию своих предприимчивых коллег.
Все куда-то стремились, ставили себе цели, мечтали об избыточном, хотели лишнего, обещали грандиозное. Сергей же Ильич Татарников совершенно не суетился и, похоже, ничего особенного не хотел. И уж подавно он ничего не обещал совершить. Дни его были однообразны, и менять в них он ничего не собирался. Он вставал довольно рано, выкуривал две-три сигареты за чашкой кофе и садился к столу. Надев старые, со сломанной дужкой очки, Сергей Ильич прилежно читал до позднего вечера исторические книги, затягиваясь желтым дымом и делая многочисленные выписки на отдельных листочках. Поразительно, но ему не было скучно! Однажды я заглянул в фолиант, оставленный на столе, — как же эту тягомотину можно читать? Однако он читал и старательно записывал прочитанное. Куда пойдут эти выписки, он не говорил, а может, про то и не думал. Пригодится это или не пригодится, он не интересовался, просто таков был метод его чтения, он отмечал в книгах то, что казалось ему важным для понимания истории. Так проходил день. Вечером историк перемещался на маленькую кухню, открывал бутылку водки, резал плавленый сыр и медленно потягивал свой излюбленный напиток. Бывало, я присоединялся к нему в эти минуты, иногда он удостаивал меня беседой.
Более радостных минут в моей жизни не было. В присутствии Татарникова мир обретал ясные формы — все то, что размывала суета дня, Сергей Ильич умудрялся сделать опять понятным. Порой ему достаточно было посмотреть на собеседника, и тому делалась ясной вся картина происходящего. Как это Татарников проделывал, не знаю.
Мы все — знакомые, я имею в виду, — злоупотребляли его способностью прояснять окружающий мир. Что касается меня, я подкидывал ему загадки из криминального мира, следователь Гена Чухонцев, не стесняясь, привозил материалы нераскрытых дел, а репортер культурного отдела Оксана Коваленкова неоднократно узнавала у него подробности о том или ином культурном явлении давно ушедших эпох. О чем бы ни заходила речь, Татарников откликался охотно, делился знаниями, не жалел своего времени на то, чтобы выслушать собеседника, — а выслушивать порой приходилось самые глупейшие истории. Кражи со взломом, исчезновения банкиров вместе с кассой — про что только мы не рассказывали терпеливому Сергею Ильичу. Я должен отметить еще одну его черту — доброжелательность. Мне случалось пересказывать ему ужасающие истории, но Сергей Ильич выслушивал их с доброй улыбкой; единственное, на что он раздражался, — на невежество. «В школе надо хорошо учиться!» — говаривал он. Он вообще считал, что все беды человечества проистекают от самоуверенности неучей. К остальным же человеческим порокам Сергей Ильич относился снисходительно. Тем удивительнее была его реакция на происшествие, которое мы изложили ему как-то вечером. Мы — то есть майор Чухонцев и я — зашли к Сергею Ильичу со свежей криминальной историей, как другие заходят поделиться светскими сплетнями. Впрочем, в этом конкретном случае светские сплетни и криминальная хроника переплелись.
Случилось вот что. Жила в Москве знаменитая и успешная во всех отношениях семья бизнесменов. Муж — осанистый сенатор, Борис Михайлович Бунчиков, владел рядом ценных объектов у нас на родине и за рубежом, например целлюлозными комбинатами и алюминиевыми карьерами. Принадлежали ему также алмазные шахты в Якутии и Южной Африке. Борис Михайлович жил активно, беспокойно, занимался куплей-продажей разных товаров, то есть вел жизнь, достойную зависти и восхищения. Умеют наши соотечественники выбрать выдающегося человека в сенаторы! Супруга же сенатора Бунчикова, Стелла Савельевна Бунчикова, урожденная Дубняк, владела сетью кондитерских, а также двумя оздоровительными комплексами, специализирующимися на талассотерапии. Одним словом, то была семья деятельных дружных людей, образцовая ячейка капиталистического общества. В кондитерских Стеллы Савельевны питалась добрая половина москвичей, газеты столицы выходили на бумаге, изготовленной целлюлозным комбинатом ее супруга. Приемы в Кремле, открытия галерей, чествование актеров, церковные праздники и кинофестивали — что бы ни происходило в нашем городе, Бунчиковы присутствовали обязательно. В модных журналах, описывая то или иное светское событие, репортеры исходили в своих оценках из того, приехали на праздник Бунчиковы или нет. Редкое издание обходилось без фотографий именитой пары. Вот Борис Михайлович в своем загородном имении верхом на пони, а супруга на заднем плане подрезает розы. Вот Стелла Савельевна Бунчикова в своей клинике талассотерапии, строгая, в белом халате, а на заднем плане ее любимый сенбернар кушает котлету. Вот, наконец, оба супруга на отдыхе, в своем бунгало на Карибах — Борис Михайлович улыбается благосклонно, а Стелла Савельевна задумчиво смотрит на горизонт. Хорошая, крепкая семья! Окруженная друзьями, согретая восхищением близких.
И надо же! Светский мир Москвы был потрясен случившимся. Поскольку я не принадлежу к светскому миру Москвы, то и потрясения не испытал, но фотографии, которыми меня решил развлечь Гена Чухонцев, впечатляли. Сенбернара и роз на фотографиях не было. Трупы Стеллы Савельевны и Бориса Михайловича сняли во всех мыслимых ракурсах, а кроме этих трупов сфотографировали еще девять тел. А именно: шофера Бориса Михайловича Бунчикова, Андрея; кухарку Марину Константиновну; управляющего Евгения Кронштейна; двух охранников — Семена и Валеру; секретаря Бориса Михайловича — Александра Рогожина; секретаря Стеллы Савельевны — Ларису Близнюк; наконец визажиста семьи, Альберта Гнездиковского. Все эти лица были зверским образом убиты с применением самых разнообразных орудий. Трупами была завалена московская квартира на Остоженке — тела в самых невероятных позах располагались в первом этаже, на лестнице, в спальнях второго этажа и на балконе. Как выразился Гена Чухонцев, прямо последний акт шекспировской драмы — откуда Гена слышал про Шекспира, ума не приложу.
— Идейку подкинешь? — спросил Гена.
— А у тебя самого никаких идей?
— Полный ноль. Вчера все они здоровые ходили, сенатор в гольф играл с другим сенатором, супруга занималась шопингом.
— Чем занималась?
— По магазинам ездила.
— Понятно.
— А вечером их всех пришили. Ну кто это мог сделать? Кому это вообще надо?
— Мотивы?
— Да нет никаких мотивов! Сферы влияния давно поделены. Что украл — твое. На клиники супруги никто не зарился, ее кондитерские москвичи любят, но кондитерские, по правде говоря, убыточные. Жила семья в основном с целлюлозного комбината и кормилась взятками сенатора. Но за взятки у нас давно не убивают — прошло это время. Теперь все легально, все пристойно. Тихо дают, тихо берешь, есть на все регламент.
— Не за что убивать?
— Ни одной зацепки. А если надо убрать конкурента — зачем столько шума? Зачем охрану валить? Зачем секретаршу утюгом тюкнули?
— Утюгом?
— Утюгом по темени. А шоферу ацтекским топориком из домашней коллекции полчерепа снесли. Шутка ли!
— Бред, — сказал я.
— Говорю же тебе, шекспировские страсти! Визажиста Альфреда вообще в аквариуме утопили — ему пираньи половину физиономии сожрали. Там, у Бунчиковых в квартире, аквариум с пираньями стоит.
— Однако, — сказал я. А что еще тут скажешь?
— Главное, что обидно, однородного почерка преступления нет. Единообразия нет. У маньяков что характерно — они всех мочат более или менее одинаково. Например, если уж маньяк повадился бритвой горло резать, он и будет всех бритвой полосовать. Найдешь троих похожих покойничков и понимаешь — это работа Иван Иваныча, его почерк. А тут все вразнобой. Управляющего Кронштейна — кухонным ножом в спину, а секретаря Рогожина — маникюрными ножницами в сонную артерию. Где логика?
— Может, дилетант работал? — спросил я.
— Дилетант! — присвистнул майор Чухонцев. — Какой, скажите мне, дилетант может положить двух охранников с двух выстрелов — и обоим попасть ровнехонько в лоб?
— Трудно тебе, Гена.
