Елена Логунова - Статуя сексуальной свободы
Папуля выглянул из кухни и, старательно скручивая в тугой бараний рог косицу крутого теста, наставительно сказал:
— Я рад, что ты это наконец-то поняла. Мы обсудим эту тему за ужином, ладно?
Я оторопела. Что такое, я не понимаю, моя семья жаждет от меня избавиться?!
Прежде, чем я надумала сказать папуле, что до ужина могу и не дожить, он вернулся в кухню.
— Мам? — с надеждой позвала я, заглянув в гостиную.
Мамуля по-турецки сидела на диване перед раскрытым ноутбуком. Взгляд у нее был отрешенный, напряженной самостоятельной жизнью жили только пальцы.
— Мамочка, если я вдруг умру, ты огорчишься? — в высшей степени жалобно спросила я.
— Огорчусь, — эхом отозвалась родительница, продолжая бойко стучать по клавишам.
— И рыдать будешь? — недоверчиво поинтересовалась я.
— Буду, — без эмоций ответила мамуля.
— И волосы на себе вырвешь? — уже откровенно язвительно подсказала я.
— Вырву, — безразлично согласилась она. — Я все всем вырву: волосы, зубы, руки и ноги… Глаз кому-нибудь могу вырвать, кстати, хорошая мысль, у меня еще не было ни одного циклопа, а он чудесно впишется в сюжет, просто как миленький…
Осознав, что какой-то посторонний циклоп моей мамуле милее родной дочурки, я едва не зарыдала и в комнату брата сунулась с плаксиво сморщенным лицом.
Полуобнаженный Зяма стоял за мольбертом и выглядел не менее живописно, чем его новое полотно. На холсте сливались в экстазе оранжевые, бордовые и ядовито-зеленые амебы. На Зяме пестрели всеми красками знойного латиноамериканского лета пляжные шорты расцветки «Мексиканская смесь». Цветовая гамма штанов удивительно точно гармонировала с картиной.
— Очень красиво! — подхалимски похвалила я оба шедевра разом.
И тонким голосом обиженной сиротки пожаловалась широкой мускулистой спине старшего брата:
— Зямка, а меня, кажется, убьют!
— Меня тоже! — не обернувшись, ответил братец и энергично шевельнул лопатками. Полотно украсилось новой веселенькой кляксой. — Представляешь, я совсем забыл, что должен был сдать заказчику эту работу сегодня утром. Теперь ночь спать не буду, чтобы закончить хотя бы к завтрашнему дню.
Я вздохнула. Мне стало совершенно ясно, что на такую ерунду, как спасение жизни единственной сестрички, в ближайшие сутки Зяма времени не выкроит.
— Ну и ладно, спасение утопающих есть дело рук самих утопающих, — подбодрил меня внутренний голос.
Вот так и получилось, что в итоге мне пришлось довольствоваться компанией верной боевой подружки Трошкиной. В больницу к бабе Рае мы поехали с ней вдвоем.
Я, естественно, переоделась, заменила несвежую курточку респектабельными бобрами. Клетчатый шарфик, в принципе, подходил и к шубке, но родственная ему шляпка была безвозвратно утрачена, поэтому я взяла другой головной убор. Точнее говоря, я цапнула с вешалки первый попавшийся чепчик, и это оказалась дурацкая шапочка, подаренная мне когда-то Зямой, — трикотажный горшок крупной вязки, украшенный свисающими с макушки косами из натуральных волос. Будь косицы хотя бы нормального цвета, я, может, иногда надевала бы эту странноватую шляпу, но волосяные украшения были рыжими с отчетливой прозеленью. В эксклюзивном головном уборе я с моим ростом и формами походила на плод любви викинга и русалки. В общем, пришлось идти по улице с непокрытой головой, и вскоре я начала чихать. После этого нечего было надеяться легко и просто пройти карантинный пост на входе в больничное отделение.
А на запертой двери висело отпечатанное на принтере объявление, из которого следовало, что карантин по гриппу по-прежнему имеет место. Однако под объявлением в закрытой двери сквозило небольшое окошко. Оно открывало, во-первых, выход спертому воздуху, сильно ароматизированному запахом капустных щей, во-вторых, вид на медленно перемещающиеся туловища в сатине и байке. Ноги пешеходов находились ниже окошка, а головы — выше, и потому были не видны.
— По коридору ходят пациенты, это хорошо, — сказала я. — Попросим кого-нибудь позвать к нам сюда бабу Раю и побеседуем с ней через окошко. В какой она палате, ты знаешь?
— Была в пятой, но что-то я не нахожу тут ее фамилию, — ответила Алка, изучая список пациентов, прилепленный справа от окошка. — А, вот же она! Чернова Раиса Павловна, палата п/к номер один. Интересно, что такое это «пэ ка»?
— Какая разница? — я пожала плечами и сунула голову в окошко, чтобы призывно поморгать кому-нибудь из прохожих в больничном коридоре.
— Есть разница! — возразила Трошкина. — Я волнуюсь, вдруг старушке стало хуже, и поэтому ее перевели из обычной палаты в какую-то особую? Может, «пэ ка» означает «после кризиса»?
— Главное, чтобы не «перед крематорием»! — отмахнулась я.
В этот момент в поле моего зрения появилась добродушная с виду бабушка в велюровом халате, вроде того, в каком пришел с мальчишника мой добычливый братец Зяма.
— Я прошу прощения, добрый вечер, вы не позовете Чернову из палаты номер один? — с подкупающей улыбкой спросила я.
— «Пэ ка» номер один! — уточнила Алка, настойчиво тычась макушкой мне в под мышку.
— Обождите, девки, — тяжело дыша, промолвила бабушка. — Я в процедурную схожу, а уж на обратном пути позову вам Чернову.
За спиной грузной старухи мелькнул белый халат, и я поспешно убрала голову из окошка. Минут пять мы с Алкой ждали, пока велюровая бабушка выполнит свое обещание, но увидели в результате не бабу Раю, а незнакомую тетку в зеленом медицинском костюме.
— Кто тут к Черновой? — спросила она, сунувшись в окошко. Ростом тетка была с Трошкину, так что нагибаться ей не пришлось. — Давайте, что принесли.
— Вот, сок и фрукты. — Я просунула в отверстие полный пакет. — А саму Раису Павловну увидеть можно? Мы в отделение заходить не будем, нам бы хоть через окошко поговорить.
— Нельзя, — коротко ответила тетка и пошла было прочь, но Трошкина взмолилась:
— Скажите хоть, что это за палата такая — «пэ ка»? Мы же волнуемся, как тут баба Рая, ей не хуже?
— Внучки, что ли? — тетка сначала притормозила, потом повернула обратно. — А чего волноваться, все хорошо с вашей Раисой Павловной, я с нее глаз не спускаю, вижу — на поправку идет. Только сюда ее пускать не велено, потому как грипп — он воздушно-капельным путем распространяется, а ослабленному организму одного чиха достаточно, чтобы заразу подхватить. Сказано, карантин — значит, карантин! А «пэ ка» — это палата повышенной комфортности, наш больничный люкс. Так что идите себе домой и о бабушке не тревожьтесь.
— Спасибо! — обрадованно поблагодарила ее Алка и козликом поскакала вниз по ступенькам.
— Ты куда это? — окликнула я ее.
— Ой, и правда, — смутилась подружка. — Извини, я на радостях забыла, зачем мы пришли.
Трошкина повернула назад, но тут какая-то крикливая гражданка с большой сумкой нагло отпихнула ее от двери:
— Девушка, ваша очередь уже прошла, теперь меня пропустите!
— Да пожалуйста! — Алка подвинулась.
За гражданкой с сумкой подошли молодые люди с пакетами, за ними в очередь к окошку встала старуха с авоськой, а после нее явилась девица с диджейской сумкой, из которой задорно торчал зеленый чубчик большого ананаса. Пережидая наплыв посетителей, мы с подружкой спустились на один пролет вниз и устроились на широком подоконнике.
— Интересное дело, — задумчиво молвила Трошкина, внимательно наблюдая за суетой у двери отделения. — Смотри, все посетители со своими больными родственниками лично общаются, и только к нам вышла санитарка. Складывается впечатление, что другим пациентам к окошку подходить можно, а нашей Раисе Павловне — почему-то нельзя.
— Неужели? — неприятно удивилась я.
— Давай поставим эксперимент, — предложила Алка и первой спрыгнула с подоконника.
Коротко взглянув на список пациентов, она пробормотала:
— Вот взять, к примеру, хотя бы Сорокину Вэ Пэ! — и нырнула головой в окошко.
Секунд десять я созерцала ее нервно переминающуюся безголовую фигуру, что неприятно напоминало вид сзади на готовую к употреблению гильотину, а потом услышала слегка приглушенный дверью голос:
— Будьте добры, позовите Сорокину из пятой палаты!
То ли пятая палата была где-то совсем близко, то ли посыльного Алка нашла пошустрее, чем моя велюровая бабушка, но Сорокину мы ждали недолго.
— А кто меня звал? — выглянув в окошко, растерянно спросила женщина средних лет.
— Мы Сорокину звали, — уклончиво сказала Алка.
— Я и есть Сорокина.
— Правда? Ошибочка вышла, нам другая Сорокина нужна, — вывернулась Трошкина. — Извините, пожалуйста.
— Да ладно, чего уж, — вздохнула невостребованная Сорокина. — Вот что значит — распространенная фамилия…
Шаркая тапками, невинная жертва нашего эксперимента ушла, а мы с Алкой уступили место у окошка другим жаждущим родственного общения, вернулись на подоконник и там стали обмениваться долгими многозначительными взглядами.
