Кондратий Жмуриков - Следствие ведут дураки
— И проблем тоже немерено, — посуровел Осип. — В общем, слушай сюда, Саныч: она, Лизавета ента моя, с прибабахом. Говорил я с ей по нашим всем проблемам. Злорадствуй-от, Ванька: она сказала, что в загс, или там ратушу по-ихнему, пойдем мы после только того, как я помогу тебе выполнить приписку.
— Ай, черт! — даже подскочил Иван Саныч.
— Я ей сказал, — продолжал Осип, — что етаким манером она может в девках сидеть-от до самой до старости. А она грит: ничаво, я привычка, столько сидела, и еще посижу. И ну слезами заливаться… дескать, ты, Осипушка, найди ентих злодеев, ты же бывший следова… (Осип выматерился и плюнул с Эйфелевой башни на головы беспечных парижан) ты же следователь Генпрокуратуры, ежкин кот!! Я думаю: ну Александр Ильич, ну удружил! И тут геморрой вылепил! Я так думаю, что не было бы этой приписки, если бы Степан Семеныч не думал, что мы — следаки с опытом.
— Тогда, может, и наследства не было бы… — грустно сказал Ваня.
— Может, и так. А ваще — весело, конечно, Саныч. Лизавета сказала, что она пока со мной только обручится, и уже прикупила мне какой-то суперкостюм с папиных денежек. «Тройку», черный.
— Какой тебе черный, тебе в полосочку надо! — не удержался от ядовитой реплики Иван Саныч, который все же повеселел, узнав, что Осипа ожидает примерно то же самое, что и его: доступ к телу (и иным атрибутам супружеской жизни, в том числе финансовым) Моржов получит только после расследования убийств Николя и Жака.
Впрочем, ломать голову над тем, что же делать, особенно не приходилось: следовало лететь в Питер, куда несколько дней назад направились Жодле и Али Магомадов, самые вероятные кандидатуры на почетное звание убийц…
На следующий день состоялось помпезное обручение Осипа Моржова и Елизаветы Гарпагиной. Ваня Астахов присутствовал на нем и, что характерно, присутствовал в отвратительном розовеньком платьице.
Ивана Саныча уже тошнило от женской одежды и подмывало содрать платье и коварно обнаружить свою мужскую сущность, особенно когда он увидел Осипа в великолепном черном костюме, с зачесанными назад волосами и очками, придающими его квадратной краснокирпичной физиономии даже некоторую величественность.
Церемония обручения прошла чинно. Какая-то нафталиновая старушка, родственница Елизаветы по материнской линии, старомодно смахнула платочком слезу и еще более старомодно сказала под нос, что Осип аристократичен и статен и составит счастье любой нормальной женщины.
Хорошо, что это было сказано по-французски и стоявший рядом Иван Саныч ничего не понял.
Иначе он мог бы не выдержать…
В официальном документе невеста была поименована не только Елизаветой Гарпагиной, но и баронессой де Журден; в связи с этим тщеславный Осип хотел было настоять на том, чтобы его записали как Жозефа де Моржо (Joseph de Maurgeau), но вовремя вспомнил, что он — Новоженов И.М., гражданин Российской Федерации, а вовсе не французский барон.
И снобистская выпендрежная штучка с Joseph de Maurgeau не прошла.
Через два дня Осип и Иван Саныч выехали в Амстердам. Брать билеты на рейс Париж — Петербург они посчитали опасным, потому что в тот момент, когда они было уже обратились в в билетную кассу Шарля де Голля, за их спинами (так показалось обоим) промелькнул тот самый черный человечек с кладбища.
«Дьявол».
Рейсом Амстердам — Петербург они вернулись в Россию, где отсутствовали всего две недели.
В самолете Осип, как нетрудно догадаться, гвардейски пил водку, а Иван Саныч, актер-недоучка, вынул из сумки купленного в Париже Генри Миллера в русском издании, Генри Миллера, знаменитого американского писателя, жившего в Париже, Миллера, в любимых кафе которого, «Куполь» и «Клозри де Лила», Ваня Астахов побывал, — и прочитал то, что очень хорошо подходило к нему самому: «Париж имеет странное свойство. Чем больше вам здесь досталось, тем сильнее он вас притягивает, тем крепче держит вас за яйца — точно одуревшая от страсти женщина, готовая скорее умереть, чем выпустить вас из своих рук…»
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. АРИСТОКРАТЫ И ДЕГЕНЕРАТЫ
Зря ты, Ванечка, бредешь
Вдоль оврага,
На пути — каменья сплошь,
Резвы ножки обобьешь,
Бедолага!
Стал на беглого похож
Аль на странничка.
Может, сядешь, отдохнешь,
Ваня-Ванечка?!
…Горемычный мой, дошел
Ты до краешка,
Тополь твой уже отцвел,
Ваня-Ванюшка!
снова Вэ Эс В Ы С О Ц К И Й и всплакнувший над ним и несчастной судьбой Вани Астахова О с и п М О Р Ж О ВГЛАВА ПЕРВАЯ. ЗАПАХ РОДИНЫ
Петербург встретил их надсаживающимся в хриплом кашле дождем и песней Пугачевой, полностью вписывающейся в контекст унылой питерской непогоды: «В Петербурге сегодня дожди…»
Иван Саныч, путающийся в своей очередной кошмарной юбке, и важный Осип сбежали с трапа самолета и тут же попали во власть мерзкой измороси и шныряющего по аэродрому неприятного, рваного холодного ветра, Ветер то и дело менял направление, гонял по мокрым взлетно-посадочным полосам шершавую рябь, лез под одежду, как назойливый мелкий воришка, шарил по телу и воровал последнее полусонное тепло, сохранившееся от пребывания в салоне самолета.
— Как будто из Парижу и не уезжали, — сказал Осип, когда после проверки документов они вышли из здания Пулковского аэропорта. — Так такой же дождь был. Да… как будто откуда уехали, туда и приехали.
Но тут же жизнь опрокинула заявление месье Моржова, и опрокинула устами развалившегося прямо на мокром асфальте пьяного бомжа, который собрал в кучку свои мутные глаза где-то в районе переносицы и прохрипел, протягивая к расфуфыренному «парижскому» Осипу грязную пятерню:
— Брат, скинь на хлебушко!..
— Да, это не Париж, — отвернувшись, сказал «брат» Моржов. — Там енти… клошары по-хранцузски говорят. Хотя воняет от них…
— Нет, тут чувствуется запах Родины, — проговорил Иван Саныч и, вынув из кармана заготовленное пиво, открыл его прямо зубами и тут же хлебанул такой глоток, который в Париже не прошел бы по определению: слишком большой объем алкоголесодержащей жидкости.
— А вообще хорошо, — вдруг отозвался Осип, подставляя поднимая к небу лицо и подставляя его мокрым назойливым ладоням промозглого петербургского дождя, совсем не похожего на летний, — ентот Париж все-таки не то… не то. Не наш он город, понимашь, Саныч? Ведь верно в песне поется…
— Знаю, знаю, — досадливо перебил его Астахов, дергая осточертевшее женское платьице (как будто бывает мужское!), — «но только, Ваня, мы с тобой в Париже нужны, как в бане пассатижи.»
— Во-во, — закивал Осип. — Кстати, тебе же по наследству отписали квартиру в Питере? Это кроме твоих мильенов, «Феррари» и дома в ентом… в Барселонте.
— Не в Барселонте, а в Барселоне. А от квартиры в Питере нам ни тепло, ни холодно.
— Енто ишшо почему?
— Так от нее же ключей нет, от этой новозавещанной питерской квартиры, — буркнул Иван Саныч.
— Ну ты прямо как с Луны свалилси! «Ключей нет»! Так не к твоему же родителю прикажешь идти на постой, коли ключей нет! Ты адрес-то хоть помнишь?
— Родителя?
— Да ну… квартиры новой, канешны-ы!
— Помню. В завещании адрес написан, я запомнил. Улица такая… замысловатая.
— Улимца Замысловатая? А что, есть в Питере такая улица? — усомнился Осип.
— Да нет, ты не понял. Улица… у нее такое название… интернациональное.
— Хватит выражаться. Мы не в детдоме.
— Вспомнил! — не обратив внимания на бурчание Осипа, воскликнул Иван Саныч. — Улица называется Сантьяго-де-Куба… тэ-э-эк-с… дом номер два, квартира, по-моему, двести сорок шесть.
— Ну и память у тебя, Саныч! — лениво восхитился Осип и швырнул-таки назойливому бомжу какую-то бумажку, с благоговением им принятую, потому что она оказалась долларовой купюрой, к которой присохла бумажка в десять франков.
— Память памятью, но как мы ее откроем, если эти парижские крючкотворы закрысили ключи от нее?
— А зря я, что ли, одиннадцать лет оттоптал?… — с пафосом воскликнул Осип, незамысловато намекая на свое тюремно-лагерное прошлое. — Откроем, Саныч, не боись. Это ишшо не самое трудное, служба будет впереди, как грил Конек-Горбунёк, — ввернул он очередную, после упоминания Гете и Гюго, литературную ссылку. — Попасть-то мы на твою новую хату попадем, но дальше… что дальше. А я так думаю, — он почему-то огляделся по сторонам, потом посмотрел в мрачное петербургское небо, в котором с демоническим карканьем наперегонки летели три вороны, — что, верно, придетси звонить Ильичу.
— Проще в Мавзолей сходить, — шутка была настолько дежурной, что ни Осип, ни сморозивший ее Иван Саныч даже не улыбнулись, тем более что улыбаться было особо нечему: под Ильичом разумелся, само собой, не вождь мировой революции, а Александр Ильич Астахов, отец Ивана. К слову, человек не менее коварный и жестокий, чем любитель детей и субботнических бревен товарищ Ленин.
