Дарья Донцова - Стриптиз Жар-птицы
– Как? – разинула рот Олеся.
– Неважно, – отмахнулась я, – ты только познакомь меня с Мурой, и забудем о мобильном.
– Ладно, – обрадовалась Олеся и ткнула пальцем в звонок.
Дверь распахнулась сразу.
– Лесенька! – с улыбкой посмотрела на девушку пожилая дама, одетая в темно-синее платье с белыми пуговицами. – А Жаннуся только что уехала. Они с мамой в город подались. Позвони ей скорей, наверное, они еще до шоссе не добрались, могут за тобой вернуться.
– Ага, щас наберу, – откликнулась Филимонова. – Мура, это Виолетта, она книжку пишет, хочет с тобой поговорить! Ну, я побегу, вы тут без меня ля-ля…
Не успела я моргнуть, как девчонка ужом соскользнула с крыльца и юркнула за угол теремка.
– Здравствуйте, – приветливо улыбнулась Мура, – уж извините, Олеся такая торопыга, не представила вас должным образом. Речь идет о диссертации? Вы новая аспирантка Антона Павловича? Извините, зять на службе.
Я улыбнулась в ответ:
– Меня зовут не Виолетта, а Виола. Фамилия моя Тараканова. Надеюсь, она не покажется вам смешной.
– Что вы, душенька, – склонила Мура голову набок, – как можно смеяться над тем, что досталось от предков. Насколько я знаю, Таракановы старинный род, уходящий корнями в глубину веков. Вот первый Бирк поселился на Руси во времена Петра Первого. Царь-реформатор вывез его из Германии. Говорят, тот немец был врачом, но, как вы понимаете, это семейная легенда. И, если разобраться, по сути, он мне не кровный родственник. Я урожденная Астахова, Бирк стала, выйдя замуж. Проходите в дом, нелепо стоять на пороге.
Проведя нежданную гостью в просторную, немного темную комнату, Мура радушно предложила:
– Садитесь и изложите свое дело.
Я опустилась на черный кожаный диван. Вот уж не предполагала, что у кого-то еще сохранилась подобная мебель: огромная спинка, над ней полка со статуэтками, подлокотники шириной с табуретку и высокие, пухлые подушки в качестве сиденья. Впрочем, кресло, в котором устроилась Мура, смотрелось еще более древним. Откровенно старым выглядел и оранжевый абажур с бахромой, висевший над круглым обеденным столом, застеленным темно-бордовой плюшевой скатертью.
– В прошлом я преподаватель немецкого языка, а сейчас пишу книги, – завела я разговор. – Некоторое время назад серия «Жизнь замечательных людей» сделала мне заказ на повесть об институте, которым в свое время руководил Матвей Витальевич Колосков. Увы, в архивах сохранилось мало материала, поэтому я пытаюсь найти бывших сотрудников и поговорить с ними. Ваш муж, Феликс Бирк, вроде работал с Колосковым?
Лицо Муры вытянулось.
– Как лучше к вам обращаться? – тихо осведомилась она. – Просто Виола, без отчества?
– Хорошие знакомые зовут Вилкой. – Я попыталась установить контакт.
Мура кивнула:
– Ваша книга будет посвящена институту или сугубо Матвею?
– Намереваюсь написать историю коллектива, а Колосков долгое время стоял во главе его.
– Понятно, – протянула Мура, сложила руки на коленях и уставилась в окно, полузакрытое темно-синей гардиной.
В гостиной повисла напряженная тишина, мне стало не по себе. Но тут хозяйка не совсем уверенно продолжила беседу:
– История не всегда похожа на свежий пряник.
– Понимаю.
– Правда порой столь неприятна, что лучше соврать.
– Может, и так, – согласилась я.
– Придется сказать о Матвее не самые лучшие слова.
– У меня в планах нет намерения создать панегирик Колоскову, – быстро сказала я, – издатели «ЖЗЛ» будут рады острому материалу.
Мура вновь уставилась в окно.
– Матвей давно умер.
– Я знаю.
– Очень многие из нашего поколения ушли на тот свет.
– Ну… да, – пробормотала я, не понимая, куда клонит Бирк.
– Мало осталось непосредственных свидетелей тех событий, – протянула Мура, – а воспоминания, как правило, грешат субъективностью. Порой доходит до смешного. Был такой Моисей Абрамович Кац. Слышали о нем?
– В принципе… где-то читала, – обтекаемо ответила я.
Мура засмеялась:
– Душенька, простите старуху. Ну откуда вам знать! Моисей Кац был очень талантливый математик, почти гений. Он близко дружил с моим мужем Феликсом, часто бывал в нашем доме. Интеллигентный, энциклопедически образованный ученый. Но сейчас не о его уме речь. Моисей имел стандартный рост, что-то около метра семидесяти пяти, во всяком случае, был не выше Феликса. Так вот, через много лет после трагической кончины Моисея его бывший аспирант Радий Крымов написал книгу воспоминаний об учителе и подарил ее мне с трогательной надписью. В мемуарах Моисей назван лысым мужчиной огромного, почти двухметрового роста. Так вот, оба эти утверждения ошибочны. Кац не был лысым – он брил голову. Уж не знаю, по какой причине у него появилась эта привычка. Как-то мы семьями отправились на два месяца в Крым, и я очень удивилась: у Моисея на голове за время отдыха выросли буйные кудряшки. А теперь насчет роста… Радий очень мелкий, пониже меня, а во мне всего-то метр шестьдесят. Кстати, такой рост не помешал Крымову стать замечательным ученым. Радий всегда смотрел на Моисея снизу вверх, в прямом и переносном смысле, вот Кац и казался ему великаном. Людей, которые лично помнят Моисея, уже мало на свете. Спустя лет десять уйдут и они, а книга останется. И, прочитав ее, потомки будут уверены: ученый Кац был лысым гигантом.
– Поэтому столь ценен ваш рассказ, – подхватила я, – хочу записать его дословно. Вас не испугает диктофон?
Мура поежилась:
– Получится, что я свожу счеты с покойным. Матвея нет в живых, а мне придется вспомнить не очень приятные для него вещи. Вполне вероятно, что оценка событий Матвеем сильно бы отличалась от моей, но оправдаться он не сумеет. Право, это некрасиво. Хотя, признаюсь, я испытываю огромное желание выплеснуть негатив.
– О ректоре нельзя сказать ничего хорошего? – Я решила подтолкнуть Муру к повествованию.
– Я постараюсь сохранять объективность, – вздохнула Мура. – Из Матвея получился отличный советский руководитель, и он сознательно принял решение стать «голубчиком». Очень хорошо помню тот день – Матвей тогда с Феликсом крепко поругались. Муж всегда отличался детским максимализмом, вот он и налетел на приятеля, обозвал его предателем, а Колосков не обиделся, спокойно ответил: «У каждой медали две стороны. Ты однобоко смотришь на проблему. Если ректором станет Потапов, всем придется плохо. Да, я «голубчик», но, исполняя данную роль, я сумею многим помочь, тебе в том числе! Ты сколько раз говорил, что мучаешься в городе? Так вот, получишь дачу!»
– Кто такой «голубчик»? – удивилась я.
– Ученый еврей при губернаторе, – вздохнула Мура, – хотя вы, наверное, не знакомы с творчеством Салтыкова-Щедрина.
– Читала книги упомянутого вами автора, – обиделась я. – И великолепно помню историю про губернатора, который ненавидел образованных, умных людей, а заодно являлся антисемитом. Чтобы иметь возможность травить иудеев, наместник приблизил к себе ученого еврея и всякий раз, когда на чиновника налетали с упреком демократически настроенные интеллигенты, он восклицал: «Помилуйте, господа! Обвинения в ненависти к иудеям ложны! Со мной работает ученый еврей!»
Мура грустно улыбнулась:
– Хорошо, попробую рассказать правду. Очень надеюсь, что сумею удержаться от желания посплетничать. Хотя я зла на Матвея и считаю его виновным в смерти Феликса. Да, а недавно еще и новая гадость выяснилась. Ну ладно, по порядку… Начну все же с хорошего. Начальник из Матвея получился неплохой…
Глава 23
Мура очень хотела быть объективной, поэтому перечислила все благодеяния ректора: заботился о коллективе, выбивал всем квартиры, сумел организовать дачный поселок, выстроил новое здание института, создал издательство, радел об аспирантах, поддерживал молодых ученых, не забывал о стариках, сам активно выпускал книги, изучал птиц и даже описал новый, никому не известный вид. А еще был идеальным семьянином, обожал жену, и та платила мужу горячей любовью.
– Просто ангел, – пробормотала я. – И за что вы на Матвея сердились?
Мура взяла лежавший на ручке кресла плед и завернулась в него.
– Не успел Матвей получить докторскую степень, – продолжила она, – как умер старый ректор, Виктор Гаврилович. Колоскова вызвали в министерство и предложили стать руководителем заведения. Матвей подходил на эту должность со всех сторон. Во-первых, он не был членом КПСС.
– Постойте, – удивилась я, – я не настолько молода, чтобы не знать: в годы социализма членство в компартии было обязательно для любого, кто желал сделать мало-мальски успешную карьеру!
– Деточка, – мягко перебила меня Мура, – помните, мы толковали об ученом еврее при губернаторе? При Советах имелись подобные личности. Западная пресса постоянно упрекала руководителей СССР в однопартийности, кричала о нарушении прав человека и ограничении свободы. А в ответ слышала: все ложь, у нас есть балерина N, писатель M, композитор K, ученый L, они никогда не были членами КПСС, более того, позволяют себе очень смелые высказывания и тем не менее выезжают за рубеж и активно работают в России. Феликс звал эту категорию людей «голубчиками» и считал, что они намного более опасны для общества, чем сотрудники КГБ. «Голубчики» давали людям ложную надежду, а кое-кто, думая, что творческому человеку все у нас сходит с рук, пытался им подражать. И где оказывался такой дурачок? «Голубчики» были кастой неприкасаемых. Кстати, если пойдете в Ленинскую библиотеку и почитаете газеты семидесятых годов, то легко поймете, о ком я веду речь. Ну, допустим, поэт S. Уж такой смельчак! Стихи резкие, пел их под гитару во всех компаниях и со сцены! Почему же его, как многих других, не посадили? Бродский попал в лагерь по обвинению в тунеядстве, а S преспокойно резал правду-матку чуть ли не в глаза членам правительства. Надеюсь, вы не столь наивны, чтобы не понимать: ему было разрешено делать подобное, более того – это вменялось S в обязанность. Он ездил по миру, но всегда возвращался в СССР. Что мешало человеку попросить политического убежища, а? Те, кто хотел избавиться от оков социализма и мечтал творить свободно, удрали при первой возможности. Артистов балета Нуриева и Годунова удержать не сумели. S же летал в Америку, рыдал там о своей несвободе и… возвращался в Москву. Почему? Да потому, что его и дома отлично кормили. Кое-кто из «голубчиков» дожил до сегодняшних дней, и нынче они процветают, рассказывают глупым журналистам, как были диссидентами, народной совестью, ставили обличительные спектакли, писали антисоветские книги, пели антикоммунистические песни. Молодое поколение наивно восхищается стариками. Право, смешно… если бы не было так грустно. СССР являлся полицейским государством, и, чтобы выпустить, скажем, спектакль, требовалось пройти много инстанций, антисоветчину бы запретили еще на уровне читки пьесы. Если же «острое» произведение появилось, следовательно, оно было нужно руководителям государства. Настоящие борцы за свободу, такие, как Марченко, погибли в психлечебницах, о них не вспоминают, власти постарались вытравить даже память о настоящих людях. Обратите внимание, деточка, даже сегодня журналисты не написали ни одного материала о тех, кого убила советская психиатрия. Почему? Слишком болезненная, страшная тема, кое-кто из «великих» профессоров, подписывавших лживые диагнозы, еще жив. Так что вся свобода слова уперлась лишь в возможность рассказов о проститутках на Тверской и о цвете трусов какой-нибудь певички. Впрочем, справедливости ради отмечу: некоторые «голубчики» не понимали своей роли, не догадывались, в качестве кого их использовали. Другие успешно делали вид, что не в курсе событий. Вот почему Феликс назвал Матвея «голубчиком»…
