Дарья Донцова - Покер с акулой
– Что случилось? – поинтересовался шофер.
– Ты зачем встал? – изумился Костин. – Езжай себе!
– Так ведь «стоп» скомандовали…
– Не тебе, а ей, Лампе, давай, давай заводи.
– Нет, – бормотал шофер, выруливая на другую полосу, – уйду я от вас, давно в пожарную команду зовут, тихое, спокойное место, не работа, а радость. А тут – чистый цирк: то стой, то поезжай, ну зачем вчера ко мне мешок с расчлененкой сунули? Воняло страсть, что, нельзя было труповозку дождаться?
– Так на морозе часа два стоять бы пришлось, – ответил Слава, – пока трупная команда подъехала бы, мы бы замерзли. И ничего не воняло, никто и не почувствовал.
– Не просто воняло, а смердело, – не успокаивался шофер, – вы-то быстренько из фляжки хлебанули – и хорошо, а мне никто не дал.
– Тебе нельзя, – примирительно заметил Слава, – ты за рулем!
– А вам на работе можно?
– Только для профилактики простудных заболеваний, – отбивался Самоненко.
– Кончай базар, – велел Костин и резко спросил: – Почему мне не сказали о переезде?
– Не успели.
– Безобразие, – обозлился Костин и сердито ткнул шофера в спину: – Сворачивай тут, поесть пойдем.
– А не надо пихаться, – заныл водитель, – можно словами сказать.
– Заткнись, Вадим, – велел Слава.
Домой я вернулась поздно вечером, устав до крайности. Володя устроил мне допрос по полной программе, двадцать раз задавая один и тот же вопрос, но я стояла насмерть, как Брестская крепость, выдавая информацию гомеопатическими дозами. Ничего противозаконного я не совершала. Просто сидела в отделении милиции, куда меня притащили по обвинению в ограблении собственной квартиры. Когда недоразумение выяснилось, Катерина пошла за машиной, а мимо меня волокли Антона Бурлевского, который бился в истерике. Вот тогда я и решила помочь парню… И быстренько выложила правду про Веру Зайцеву, клофелин и сына модного писателя Никиту.
– Значит, захотела поработать частным детективом, – хмыкнул Володя, – от скуки, так сказать.
– Абсолютно бесплатно, – быстро добавила я, – только чтобы Антона выручить.
– Вы с Катериной два сапога пара, обе сирых и убогих жалеете! – вздохнул майор. – А как ты на Монахова вышла?
Но у меня уже был наготове ответ на каверзный вопрос:
– Соседка рассказала.
– Какая? Имя, фамилия?
– Не знаю, во дворе встретились. Вот она и сообщила, что хорошо знала Зайцеву, а та ей жаловалась на Монахова, якобы он жутко ревнивый.
– Адрес Монахова откуда узнала?
– Мосгорсправка дала!
– Так, – протянул Костин и вновь поинтересовался описанием соседки.
– Ну, невысокая кареглазая шатенка, между тридцатью и сорока.
– Особые приметы?
– Не заметила.
– Так, – повторил Володя и забарабанил пальцами по столу.
Через минуту он сказал:
– Ну что ж, дело закрыто.
– Антона выпустят?
– Обязательно.
– Так я пойду?
– Иди, иди, – неожиданно ласково пропел майор, подписывая пропуск, – когда переезд-то?
– На днях, мы тебе сообщим.
– Намечайте на воскресенье, если не случится чего непредвиденного, помогу с вещами.
Мы распрощались, и я пошла вниз, полная ликованья. Так, дело сделано, Антон на свободе, о Федоре я не проболталась, семь тысяч мои.
ГЛАВА 21
В квартиру я вползла, уставшая донельзя. День выдался суетной, напряженный. Больше всего хотелось вытянуться на диване и почитать купленный по дороге детектив. Но не тут-то было. В прихожей стояли полураскрытые ящики с надписью «Педигри-пал», и пахло свежим кормом.
Я заглянула внутрь – не слишком чистые кроссовки Кирюшки мирно соседствовали с книгами, носками и кассетами. Вещи лежали вперемешку. Похоже, мальчик швырял в короб все подряд, не глядя.
– Кирюшка! – завопила я.
– Что? – высунулся он в коридор.
– Ну разве можно укладывать масло с гвоздями?
Кирка подошел к ящику.
– Нет тут никаких гвоздей, ты чего выдумываешь!
– Это фигурально.
– Как?
Потеряв терпение, я рявкнула:
– Нельзя складывать обувь с книгами!
– Почему?
А действительно, почему? Мое детство прошло с властной, авторитарной мамой. Я очень ее любила и всегда слушалась. В нашем доме существовала целая система запретов. Например, мамуся не разрешала грызть семечки. Объяснялось это просто – данный продукт не приносит никакой пользы детскому организму, только забивает желудок. И вообще все карательные меры объяснялись заботой о здоровье. Телевизор нельзя смотреть после девяти вечера, будет плохой сон, покупать еду на улице нельзя – можно отравиться, рыбные консервы в томатном соусе – отрава, детективы – гадость, читать следует Льва Толстого, Достоевского, на худой конец – Виктора Гюго. Уж не знаю, что бы случилось с мамусей, раскрой она книгу Марининой или Дашковой. Наверное, сожгла бы заразу в камине, чтобы никогда не попалась ребенку в руки.
Мама любила меня безмерно и мечтала о том, как хорошо, правильно и красиво стану я жить, превратившись из маленькой девочки во взрослую женщину, обязательно красавицу, умницу… На алтарь любви мама положила все. Сначала выучила дочурку на арфистку, потом выдала замуж… Но получилось у нее с точностью до наоборот. Арфу я ненавидела, мужа терпеть не могла, делать ничего не умела, а на красавицу не походила, даже использовав весь арсенал косметики… Слава богу, на пути встретилась Катя, и я постепенно стала превращаться в нормального человека. Вот только иногда мамочкино воспитание все же дает себя знать. А правда, почему нельзя запаковывать ботинки вместе с книгами? Должно же быть хоть какое-то разумное объяснение!
– Обувь грязная, ты попортишь хорошие издания, – нашлась я.
– Кроссовки чистые, – стоял на своем Кирюшка, – и потом, не на всю же жизнь я укладываю, тридцать первого переедем, и все!
Я подумала, что ослышалась.
– Тридцать первого декабря? В Новый год? С чего ты взял, будто переезд назначен на этот день?
– Мама ходила в транспортную контору, – пояснил Кирка, – и ей сказали, якобы с первого января цены на услуги возрастают втрое. А нам ведь еще и грузчики нужны! Хорошо еще, что нашлась свободная бригада, велели быть готовыми к часу дня.
Я слегка успокоилась. Если в 13.00 мы начнем перебираться, то часов в пять закончим. Ехать недалеко, даже успеем распаковать посуду и накрошить «Оливье». Кстати, о кастрюлях…
Быстрым шагом я влетела на кухню и ахнула. На полу красовался огромный ящик, метра полтора длиной и около двух шириной. В нем грудой были свалены тарелки, чашки, сковородки, вилки и чугунные котелки…
– Тина! – завопила я, наливаясь злобой. – Тина!
– Да, – пробормотала она, всовывая голову в дверь, – чего надо?
Я обратила внимание на то, что ее губы опять перепачканы шоколадом, и каменным тоном спросила, указывая на ящик:
– Что это?
– Как что? – оторопела гостья. – Упаковка с посудой.
– Это не упаковка, а гроб с посудой! Неужели не понятно – нельзя складывать фарфор вместе с чугуном!
– Подумаешь, – фыркнула девица, – и так доедет! Близко совсем, сверху подушкой придавим и порядок!
У меня не нашлось аргументов для возражений.
До трех утра я перекладывала чашки, тарелки, рюмки и бокалы, тщательно заворачивая каждый предмет в газету. По счастью, в комнате у Сережки и Юли нашлась целая кипа старых, пожелтевших изданий. Накормив всех ужином и дождавшись, пока домочадцы улягутся спать, я тихонько пролезла в супружескую спальню, вытащила пыльную кипу… Давно чесались руки выбросить этот хлам, так теперь хоть в дело пойдет.
К утру вся хрупкая столовая утварь была надежно упрятана. С чувством выполненного долга я прилегла на диван, не постелив белье. Мопсихи моментально затеяли драку за место у моего лица, но у меня не хватило сил их прогнать.
Из приятного сна меня вырвал нечеловеческий вопль. Я села и потрясла головой. Интересно, отчего я сплю одетой на неразобранном диване? Ах да, собирала посуду и жутко устала. Но что случилось с Сережкой?
– Кто? – орал парень. – Кто?
Покряхтывая, я побрела на кухню. Там уже толпились недоумевающие домочадцы, кошки и собаки.
– Кто? – не утихал Сережка, тыча пальцем в собранные мной коробки. – Кто?
– Ты недоволен, как сложили посуду? – поинтересовалась я.
Но парня словно заело.
– Кто? – тупо повторял он. – Кто?
– Интересуешься, кто сделал данное богоугодное дело? Я.
– Лампадель, – взвыл Сережка, – сейчас убью!
– Ну ничего себе, – разозлилась я, – полночи потратила на чашки! Между прочим, никто даже не помог! Все преспокойненько дрыхли, а я трудилась, как пчелка! Каждый предмет в бумагу обернула.
– Где ты взяла газеты? – неожиданно тихо осведомился Сережка.
– У тебя под кроватью.
– Ты уничтожила архив, я собирал его несколько лет!
– Архив? – вырвалось из моей груди. – Пыльные, грязные листочки?
