Людмила Милевская - Почем фунт лиха
— Но Клавдия не одобрила бы твоего поступка.
Ей было бы неприятно, что кто-то был в ее квартире без нее.
— Сестры уже нет, а в загробную жизнь я не верю. Клавдии нет, но есть мама, и она станет переживать. А горя ей сейчас хватает.
«Тем более, — подумала я, — одним больше, одним меньше — это сейчас не имеет значения».
— Если хочешь, помоги мне, — попросил Денис.
— Конечно, хочу. Чем?
— Зайдем в квартиру вместе, а дальше как знаешь. Можешь уехать сразу, можешь остаться со мной. Буду очень благодарен.
Я никогда не переставала поражаться способности Дениса просить о само собой разумеющемся как о величайшем одолжении. Сколько раз я ругала его за это.
— Ладно, когда ты так со мной разговариваешь, — убеждала я, — но есть же и другие люди. Ты сам набиваешь цену всяким нахалам, а потом удивляешься, что мир жесток и несправедлив.
— Я не удивляюсь, — поправил меня Денис. Правильно, он не удивляется. Он ничего не замечает. Удивляемся мы, его близкие.
— Денис, — возмутилась я, — как ты можешь просить о том, что я должна сделать по долгу сестры. Сейчас же еду и не оставлю тебя до тех пор, пока ты не станешь молить о пощаде. А я мастерица надоедать.
— Не стану, — ответил Денис.
В его поведении была такая покорность судьбе, граничащая с безысходностью, что мне почему-то стало стыдно.
— Знаю, ты не умеешь, — вздохнула я. Мы приехали в квартиру Клавдии и первое время не могли ступить дальше кухни. Мы сидели за столом, пили кофе и молчали. Я никогда не знала, о чем разговаривать с Денисом. Меня, в отличие от окружающих, не сбивала с толку его вежливость. Я прекрасно знала, что, кроме компьютера и начертательной геометрии, по-настоящему его не интересует ничего.
— Ты, наверное, захочешь забрать что-нибудь отсюда? — нарушив молчание, спросил он.
— Зачем?
— На память. Я задумалась.
— Нет, ничего не надо, — ответила я и в это время вспомнила о сиреневой кофточке.
Алчной Нине Аркадьевне при моей жизни достанется кофточка, которую я на себе тащила из Польши?! Не бывать этому!
— Заберу только кофточку, которую подарила Клавдии не так давно, — добавила я. Денис кивнул и спросил:
— Знаешь, где она лежит?
— Знаю.
— Забери сейчас, потом будет поздно.
Браво! Впервые в жизни он (хоть и косвенно) осудил свою мать. Уму непостижимо!
Я отправилась в спальню. Без всякого труда отыскав кофточку, я уже собралась закрыть дверцу шкафа, но увидела торчащий из белья угол прозрачной папки. Вспомнив о письмах, я вытащила папку и тут же исследовала ее содержимое.
Это был трогательный набор старой девы, говорящий о том, что тщательно скрывалось от постороннего глаза. Все, что проняло одетое в броню безразличия ранимое сердце, все собрано здесь. Поздравительные открытки с неискренними похвалами, телеграммы с дежурными поздравлениями, даже мои записочки типа: «Клася, ждала пятнадцать минут, спешу, приду завтра. Люблю. Целую. Соня».
Все, где хоть раз было слово «люблю», бережно хранилось. И среди этого — письма. Они лежали как бы сами по себе, как бы отдельно. Перевязанные розовой ленточкой, они выделены из числа прочих знаков внимания, а следовательно, особо дороги.
Вернувшись на кухню, я спрятала кофточку в сумку и протянула Денису папку.
— Что это? — спросил он.
— Жизнь твоей сестры. Он удивился.
— Почему жизнь?
— Потому что все главное — здесь, остальное не имеет значения.
Денис раскрыл папку, увидел открытки, телеграммы, письма и испугался. Как все же нервны мужчины, как слабы. Хотя я их не осуждаю.
— Ты уверена, что это нужно забрать именно мне? Что с этим делать? — растерянно спросил он.
— Сохрани, — посоветовала я.
— Зачем?
— На память.
— Но это же может кто-нибудь прочесть, — с искренним ужасом прошептал он.
— Нина Аркадьевна первая же прочтет, — пообещала я.
По его утроившемуся ужасу я снова поняла (и порадовалась), какого невысокого мнения Денис о нравственных качествах своей матери.
— Нет, нет, этого допустить нельзя, — воскликнул он. — Бумаги надо сжечь.
— Ты с ума сошел! — закричала я, выхватывая из его рук папку. — Только не это.
— Тогда оставь себе.
Я с благодарностью посмотрела на брата.
— Спасибо, — сказала я, — но почему тебя не смущает, что мне станет известно содержание этих документов? Или ты веришь в мое благородство?
— Я, конечно, верю в твое благородство, но дело не в этом, — разочаровал меня Денис. — Верю в то, что вы с Клавдией были близки. Поэтому вряд ли ты найдешь в архиве покойной какую-нибудь тайну.
Удовлетворенная, я положила папку в сумку и снова уселась за стол пить кофе.
— Может, все же пойдешь ко мне? — спросила я после пятиминутного молчания. — У меня компьютер. Конечно, не то, что твой, но все же.
— Нет.
— Понимаю, ты дал слово, но Нина Аркадьевна не узнает, если ты нарушишь его. Глупо сидеть в этих стенах одному.
Денис покачал головой.
— Обмануть не удастся, — сказал он. — Мама будет часто звонить.
— Чем же ты станешь заниматься? Он кивнул на чемодан.
— Взял много литературы. Надо работать.
— Тогда я пойду?
— Да, конечно.
Он вышел в прихожую, проводил меня до двери, смущенно улыбнулся.
— Звони.
— Завтра позвоню, — пообещала я, окидывая его на прощание взглядом.
И тут я осознала, как похожи они с Клавдией. Оба маленькие, тщедушные, страшно одинокие. Оба нелюбимы. Нелюбимы с детства, потому что любовь, которую им давала Нина Аркадьевна, принять невозможно. Они и не могли ее принять, а лишь терпели эту любовь как наказание и страдали.
Я потрепала Дениса по волосам, поцеловала в щеку, шепнула:
— Крепись, братик, я очень тебя люблю. Он отпрянул, добавив к грусти в глазах испуг и удивление. Ну откуда в этом ученом человеке столько дикости? Почему русский человек так стыдлив, когда дело касается настоящих чувств? Почему так трудно дается нам слово «люблю»?
Дома я долго и внимательно изучала архив Клавдии. Письма от Лебедева Дмитрия Александровича… Этот наглец, изредка признаваясь в любви, в основном требовал, чтобы Клавдия продала свою квартиру и приехала к нему поднимать какой-то бизнес. Будто нельзя приехать, не продавая квартиры.
Вот почему нельзя никому завидовать. На самом-то деле чаще всего не знаешь, чему завидуешь.
Глава 20
На следующий день утром я сообщила Марусе и Нелли, что уже дома и вечером жду их в гости, после чего наспех позавтракала и отправилась к Денису. По дороге, как обычно, завернула в магазин и набила сумку продуктами.
Денис открыл дверь и, извинившись, тут же отправился в постель. Меня поразил его вид: бледность, вялость, дрожание рук.
— Что с тобой? Ты пьян? — изумилась я, зная, что Денис трезвенник и ничего, кроме орехового ликера, не признает, да и то в крайних случаях.
Ореховый ликер — это у нас семейное. Наша бабушка любила его, моя мама, я, Денис. Даже Клавдия изредка баловалась.
— Я выпил немного вчера, но дело не в этом, — ответил Денис.
— А в чем же дело? На тебя без слез невозможно смотреть, — возмутилась я.
— Видимо, я отравился копченой колбасой, которую в дорогу дала мама.
«Твоя мама может отравить чем угодно», — подумала я, а вслух сказала:
— Для этого я и приехала. Нечего есть колбасу, сейчас приготовлю щи, плов и винегрет. А на десерт испеку яблочный пирог.
Денис мое сообщение воспринял без энтузиазма.
— Вряд ли смогу это съесть, — сказал он. — Меня рвет, и на еду даже смотреть не могу.
Я покопалась в аптечке. Чего там только нет. У Клавдии была настоящая страсть к лекарствам.
— Прими тетрациклин, и к вечеру все пройдет, — сказала я, протягивая таблетки.
Денис послушно проглотил их, запив топленым молоком, и жалобным взглядом поблагодарил меня. Он был воплощением страдания. Этакая ходящая мука.
Всем известно, как любят мужчины вызывать к себе жалость и как умеют пользоваться этим. Я не стала потакать Денису, а отправилась на кухню. Через три часа обед был готов. Кастрюля ароматных щей, казанок аппетитнейшего плова и салатница, полная винегрета: чем не меню на три дня. В довершение великолепный яблочный пирог. Это вам не кухня Нины Аркадьевны.
Я искренне хотела побаловать брата и очень досадовала, что он так некстати потерял аппетит. За каким чертом ел он эту колбасу? Не мог дождаться меня?
Он лишь пожал плечами в ответ на прямо поставленные вопросы и закрыл глаза. Я встревожилась.
— Что, так плохо?
— Да нет, уже лучше, — ответил он.
— Тогда поешь.
— Не хочется. Потом.
Мне стало обидно. Так старалась. Мои щи!.. Это шедевр кулинарии. Каждый, кто пробовал, подтвердит. А Денис не хочет есть такую вкуснятину.
Он понял. Он все понял и почувствовал себя виноватым.
— Я обязательно все съем, — заверил он, — съем чуть позже, потом, вот только поправлюсь.
