Хью Лори - Торговец пушками
Я быстренько прикинул. Делим на десять, два в уме…
— То есть каждый получает по две тысячи? Вы это хотите сказать? Каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок? — Я втянул воздух сквозь зубы. — И почему это все так непохоже на правду, а?
— Благодаря этим деньгам, — невозмутимо продолжал Барнс, — двести пятьдесят тысяч человек имеют рабочие места. Благодаря этим рабочим местам они обеспечивают жизнь еще тремстам тысячам. Благодаря этому полумиллиарду долларов все эти люди могут купить кучу нефти, кучу пшеницы, кучу «ниссанов-микра». А другие полмиллиона людей будут продавать им эти самые «ниссаны-микра», третьи полмиллиона — ремонтировать эти «ниссаны», мыть их стекла, проверять, как накачаны шины. А еще полмиллиона — строить дороги, по которым будут тащиться все эти долбаные «микры». И очень скоро наберется сто пятьдесят миллионов добрых демократов, которым нужна именно такая Америка. Америка, которая делает то, что у нее получается лучше всего. То есть оружие.
Я смотрел на реку, от этого человека голова у меня буквально плыла.
— То есть получается, что ради блага всех этих добрых демократов труп там, труп сям — вроде и не такое уж большое дело? Вы к этому клоните?
— Точно. И вы не найдете ни одного доброго демократа, кто стал бы мне возражать.
— Я думаю, Александр Вульф — стал бы.
— Да плевать!
Я продолжал смотреть на реку. Вода казалась теплой и вязкой.
— Я серьезно, Лэнг. Хрен с ним, с Вульфом! Один против миллионов. Решает все равно большинство. Это и есть демократия. А хотите знать еще кое-что?
Я повернулся к Барнсу, теперь мы стояли лицом к лицу, и его морщины каньонами извивались в мелькании неоновых огней.
— Есть еще два миллиона американцев, о которых я намеренно умолчал. Хотите знать, что случится с ними уже в этом году?
Он шел прямо на меня. Медленно, уверенно.
— Станут юристами?
— Они умрут, Лэнг. — Похоже, эта мысль совершенно его не волновала. — Старость, автокатастрофа, лейкемия, сердечный приступ, пьяная драка, падение из окна — кто знает от чего, мать их, еще? Два миллиона американцев умрут в этом году. А теперь скажите: вы, лично вы прольете хотя бы слезинку по каждому из них?
— Нет.
— А почему, черт возьми, нет? В чем тогда разница? Смерть есть смерть, Лэнг.
— Разница в том, что я не имею к этим смертям никакого отношения.
— Да бросьте вы! Вы же были солдатом, трахни меня Иисус! — Теперь мы стояли вплотную, нос к носу, и Барнс уже орал во всю глотку: — Вас учили убивать во имя своих соотечественников. Что, разве это неправда? — Я хотел ответить, но он не дал мне и рта раскрыть. — Так правда это или нет?!
Странно, но дыхание у него отдавало сладостью.
— Это очень дурная философия, Расти. Очень. Да прочтите вы хоть одну книжку, ради всего святого!
— Демократы не читают книжек, Лэнг. Народ не читает книг. Народу плевать на философию. Народ волнует только одно. Все, что народу нужно от своего правительства, — это зарплата, которая все растет и растет. Год от года, они хотят, чтобы зарплата становилась все больше и больше. Стоит ей остановиться — и народ моментально устроит себе другое правительство. Вот чего хочет народ. Вот чего он хотел всегда, во все времена. Вот, друг мой, что такое демократия.
Я сделал глубокий вдох. Даже несколько глубоких вдохов — про запас, поскольку в самом скором времени с дыханием у меня могли возникнуть серьезные проблемы.
Барнс не сводил с меня взгляда, явно проверяя, дам я слабину или нет. Так что я просто повернулся и зашагал прочь. Карлы двинулись мне навстречу, но я не сбавлял шаг, считая, что без сигнала Барнса они все равно не станут ничего делать. Через пару шагов он, должно быть, все-таки дал сигнал.
Первый Карл схватил меня за руку, но я легко высвободился из захвата, вывернув ему кисть и с силой толкнув книзу. Карл упал. Второй Карл успел зайти мне за спину и обхватил за шею. Я наступил ему на ногу и врезал локтем по яйцам. Карл отшатнулся и отпустил меня. Но первый Карл уже вскочил на ноги, так что я оказался зажат в клещи. Мне до ужаса захотелось сделать Карлам больно-пребольно, чтобы запомнили до конца дней своих.
Но внезапно Карлы, словно ничего и не произошло, шагнули в сторону и как ни в чем не бывало принялись отряхиваться. Похоже, я упустил, как Барнс что-то им сказал. Он подошел к нашей теплой компании и встал между Карлами.
— Что ж, Лэнг, все ясно. Мы вам надоели. Вы меня совсем не любите, и сердце мое разбито. Впрочем, все это уже не имеет никакого значения.
Он вытряхнул из пачки очередную сигарету, но мне на этот раз не предложил.
— Раз уж вам так хочется досаждать нам, Лэнг, — сказал он, спокойно выдувая дым через ноздри, — то нелишне будет узнать, во что это вам обойдется.
Он кивнул кому-то за моей спиной.
— Умри, — сказал Барнс. И улыбнулся мне.
«Ну вот, — подумал я. — Это уже становится интересным».
Примерно час мы ехали по шоссе М4 и свернули с него где-то у Ридинга. Я бы с удовольствием ответил вам поточнее — на каком конкретно перекрестке и сколько второстепенных дорог мы сменили после, — но, поскольку большую часть путешествия я провел на полу «дипломата» с вжатым в коврик лицом, поступающая информация разнообразием не отличалась. Коврик был темно-синим и пах лимоном, если это вам как-то поможет.
Последние пятнадцать минут пути машина шла медленнее, но это могло быть из-за движения, или тумана, или стада жирафов на дороге. Почем мне было знать?
Когда же под колесами зашуршал гравий, я понял: скоро. Попробуйте соскрести гравий с обычной подъездной английской дорожки — едва наберется на дорожную косметичку. «Еще секунда-другая, — думал я, — и я окажусь снаружи. А там кричи не кричи, никто все равно не услышит».
Но эта дорожка оказалась необычной.
Эта дорожка все длилась и длилась. А потом она снова длилась и длилась. А затем, когда я уже подумал, что мы сворачиваем за угол, она опять длилась и длилась.
И наконец мы все же остановились.
А затем поехали снова, и дорожка вновь длилась и длилась.
Я даже засомневался, что это вообще дорожка. Возможно, «линкольны-дипломаты» специально проектируют так, чтобы они распадались на множество мельчайших кусочков, стоит им превысить гарантированный пробег, и то, что я слышал — все эти постукивания о днище, — было вовсе не гравием, а осколками автомобильной подвески.
Но тут мы действительно остановились. И я понял, что остановка конечная, поскольку башмачище, до сего момента безмятежно покоившийся на моей шее, вдруг воодушевился настолько, что решил соскользнуть с нее и вылезти из машины. Приподняв голову, я выглянул в приоткрытую дверцу.
Дом был огромный. Настоящий дворец. Разумеется, в конце столь длинной подъездной дорожки глупо было ожидать затрапезную халупу два на два, — и все-таки размеры домины потрясали воображение. Скорее всего, конец девятнадцатого века, с мешаниной более ранних стилей, в которую набросали немало французского. Ну не набросали, конечно, — любовно выложили, отделали, стесали, закруглили — возможно, те же самые парни, что ваяли парламентскую решетку.
Мой дантист держит на столике в приемной целую кипу номеров «Сельской жизни», так что я примерно представляю, на сколько может потянуть такой домишко. Сорок спален, в часе езды от Лондона. Сумма, недоступная моему воображению.
От нечего делать я начал прикидывать, сколько же надо лампочек, чтобы осветить такое местечко, но тут один из Карлов схватил меня за шиворот и выдернул из машины с такой легкостью, будто я был сумкой для гольфа, причем почти без клюшек.
13
Любой человек старше сорока — негодяй.
Джордж Бернард ШоуМеня провели в комнату. Красную. С красными обоями, красными шторами и красным ковром. Мне сообщили, что здесь можно посидеть. Я слегка подивился тому, что у комнаты столь узкое предназначение. Здесь не только посидеть можно было, но и ставить оперы, устраивать велогонки и отрываться по полной с играми в «летающую тарелочку». Причем проделывать все одновременно. Даже не сдвигая мебель.
В такой комнате мог даже пойти дождь.
Какое-то время я поболтался у двери, разглядывая картины, пепельницы и тому подобное, но вскоре мне это наскучило, и я решил отправиться в дальний угол, к камину. Где-то на полпути пришлось остановиться и немного передохнуть — все-таки годы берут свое, — но не успел я присесть, как двойные двери вдруг распахнулись и до меня донеслось бормотание одного из Карлов и местного мажордома, облаченного в черный пиджак и серые брюки в полоску.
Оба то и дело поглядывали в мою сторону. Закончив бурчать, Карл кивнул и попятился из комнаты.
Мажордом двинулся в мою сторону — на мой взгляд, без какого-либо умысла — и где-то с двухсотметровой отметки окликнул:
