Елена Колчак - У страха глаза велики
Впрочем, присутствие Ильина по крайней мере объясняет, каким образом теплая компания вообще очутилась на моей кухне. Кешка-то перемещается со своего балкона на мой по репшнуру. Для Лельки спуск по веревке тоже не представлял бы затруднений, но вряд ли она стала бы устраивать такой спектакль, рискуя сделать нервные системы окрестных бабушек совсем уже нервными. А дверь я при отбытии к Шелестам закрыла так, что без ключа ее даже изнутри не откроешь.
Зато Никита свет Игоревич прошлым летом в порядке тимуровской помощи менял мне замки. Ибо те, что были у меня раньше, вскрывались не то что шпилькой — взглядом. Вот Ильин — как истинный мужчина — и позаботился о безопасности дамы. Попутно заронив в мою голову кое-какие подозрения насчет количества прилагавшихся к новым замкам ключей… Значит, роль благородного защитника не помешала майору один комплект ключей (моих ключей, заметьте) оставить для собственного пользования. Как прекрасно, когда на место гадких противных подозрений заступает восхитительная уверенность.
Н-да. Тем более приятно знать, что у тебя есть верные друзья, которые бросаются на помощь по первому твоему зову и даже вовсе без оного. Истинно сказано — избави меня, боже, от друзей, а от врагов я и сам как-нибудь избавлюсь. Сейчас бы спать залечь и ни о чем не думать. Слишком хорошо я представляю, что сегодня произойдет у Шелестов…
— Ну, Маргарита Львовна, зная тебя, можно предположить, что к утру в городе объявится свеженький труп, — это было первым заявлением кошмарного майора. Нет бы ручку поцеловать…
— Насколько я помню статистику, к утру в городе объявится не меньше полусотни свеженьких трупов, — прикинулась я полным шлангом. Ну в крайнем случае, худым шлангом… Ох, вцепится сейчас, не отобьюсь, только и остается нападать первой. — Людям почему-то свойственно умирать, разве нет? Более того, они делают это весьма регулярно. Или я ошибаюсь, и в нашем любимом Городе уже прямо царство бессмертия? Только гадкая Маргарита Львовна по присущей ей вредности никак не хочет с этим согласиться, так? Или ты рассчитываешь, что это будет мой труп? Личный.
— Рита, не придуривайся, сделай милость? — устало попросил Никита. — Не знаю, что у тебя произошло…
— Зато я знаю, — перебила я его. — Никаких свеженьких трупов по твоей части не намечается. Ну что тебе, солнышко, на экономических преступлениях не сиделось? Жили бы мы с тобой душа в душу, как Бойль с Мариоттом или даже как Римский с Корсаковым.
Массаракш! Он ведь сейчас из меня всю душу вынет, и косточек не оставит. Хотя какие там у души косточки? Обидеть его? Послать в дали туманные? А мириться потом как? Жалко ведь… Я улыбнулась самой что ни на есть медово-сахарной из всех улыбок, что были у меня в арсенале. Аж самой противно стало — как депутат какой-нибудь, честное слово.
— Знаешь что, свет моих очей? Яви уж божескую милость, ладно? Оставь меня в покое. Хотя бы на сегодня, еще лучше дня на три, а? Ну не восхищает меня сегодня твое общество, уж не обессудь. И этого спасателя малолетнего с собой прихвати, а то он, чтобы вскипятить чайник, пожарную команду вызовет.
— Ну Рита… — жалобно протянуло дитя. — Я…
— Ага, ты решил, что у меня по углам сидит стая террористов, которых останавливает лишь то, что они выбрать никак не могут: четвертовать меня, сжечь или утопить. А поскольку в одиночку ты с террористами воевать не обучен…
На Кешку было жалко смотреть. Вот, в самом деле, напала на ребенка, а он, между прочим, за тебя, Ритуля, испугался. Ильин был попросту в бешенстве и, кажется, уже в самом деле начал выбирать способ быстрейшей моей ликвидации. Чтоб не воняла. Но резко выдохнул, поднялся, бросил «мир вашему дому» и вышел. Замок прощально лязгнул.
— Кешенька, не обижайся на меня, солнышко мое, ладно? Я же понимаю, ты за меня беспокоился.
— А… — Глебов открыл рот и забыл его закрыть.
— Все нормально, радость моя, только в следующий раз не забывай, что Ильин, кроме того, что он милейший человек, еще и… кто? То-то и оно. А профессионал всегда останется профессионалом. Нечего ему там делать, все уже кончилось. Кстати, я и забыла тебе спасибо сказать.
— Издеваешься? — набычилось чадо.
— Вот здрассьте, сразу издеваюсь. За программки твои, очень пригодились.
Кешка мгновенно забыл про все обиды.
— И как?
— Не скажу «хорошо», язык не поворачивается, но все, что было нужно, получилось. Может, как-нибудь расскажу. А сейчас ступай-ка ты домой, ладно?
47
Узелок завяжется, узелок развяжется…
Пенелопа— Ну, теперь рассказывай, во что я тебя втравила, — потребовала Лелька.
— Ты давно вернулась? — ответила я встречным вопросом.
— Вчера, — сообщила моя нежданная. — Тебя на месте нет, а тут Иннокентий объявился, ничего не объяснил, притащил сюда — ты ей друг, говорит, или не друг?
— Зараза, ничего не скажешь, — согласилась я. Вяло, с энтузиазмом тряпичной куклы. Сил на то, чтобы возмущаться или объяснять что-то, не было совсем. А придется…
— Давай выкладывай, что у тебя все-таки стряслось? — не унималась Лелька. Я не Ильин твой, последствий не будет.
Эт-точно. Чего-чего, а на предмет сохранения тайны Лелька надежней десяти швейцарских банков сразу.
— Все дело в том, что юная мадам Шелест оказалась банальным вампиром.
— Что?!! — Лелька намеревалась налить кофе, но вместо этого бухнула джезву, которую держала в руках, обратно на стол, да так, что половина содержимого выплеснулась, образовав на столе лужу, цветом и обширностью способную соперничать со знаменитой миргородской.
— Кровь по ночам она, конечно, не пила, хотя с нее, ей-богу, сталось бы. Ты, кстати, семью Германа себе представляешь?
— Вику знаю, сестру его, ну, Бориса, конечно, Стаса, шофера…
— Бывшего шофера, — уточнила я. — Ладно, поехали. Маму Германа зовут Зинаида Михайловна, Нина — что-то вроде домоправительницы, дочь Ольга, остальное по ходу дела будет ясно. Жила-была в одной деревне девочка. Не сиротка, при родителях. Но мамочка с папочкой у нее были хуже покойников — алкаши, в доме — шаром покати, да и поколачивали ее, я так думаю. В общем, несладко девочке жилось. Натерпелась. И в какой-то момент сломалась, решила — хватит. Было девочке в то время девять лет. Как-то осенним вечером, когда мамочка с папочкой по обыкновению изволили надраться и захрапеть, девочка, вместо того, чтобы, как всегда, прятаться в пристройке, прокралась в избу и закрыла вьюшку. До того, как угли прогорели. Наутро местный участковый констатировал, что пара деревенских алкоголиков скончалась от неправильного обращения с печкой. Отравились, дескать, угарным газом. Девочку, по отсутствию каких бы то ни было родственников, отправили в детдом.
Больше всего она боялась вновь скатиться в то же самое болото. Упорства ей, как ты понимаешь, было не занимать. Так что удивляться не приходится, что школу девочка закончила одной из лучших, успев попутно обаять директрису и выучить второй язык. Но это так, детали. В институт поступила, я полагаю, легче легкого, тем более, что ей, как несчастной сиротке, вероятно, какие-то льготы полагались.
Однако быстро поняла, что упорная учеба — отнюдь не гарантия безбедной и спокойной жизни. Осмотревшись, она начала другую охоту. Институт — побоку. Не прошло и полугода, как она начала работать в конторе у Германа. Спустя еще совсем недолгое время мы можем видеть бывшую бедную сиротку уже в качестве новоиспеченной мадам Шелест. Хэппи-энд.
И тут обнаруживается, что покой нам по-прежнему только снится. А вдруг кто-то узнает, что она детдомовская? А вдруг долгожданного супруга убедят в том, что они неровня? А вдруг разлюбит и вышвырнет?
— Господи, чушь какая! Герман не способен никого никуда вышвырнуть. Хотя… вообще-то…
— То-то и оно, что «хотя вообще-то»… И не смотри со своей колокольни. Ты не росла в развалившейся избе, прячась от пьяных родителей.
— Да, пожалуй. Чего не было, того не было. А ты уверена, что ее родители не сами угорели?
— Либо так, либо ей это привиделось. Главное ведь — что она сама уверена в том, что сделала. А дальше уже все очевидно. Домашние Германа терпеть ее не могут — так же, как когда-то ненавидели родители. Значит, надо максимально упрочить свои позиции.
— Я же ее видела несколько раз — такая нежная, хрупкая…
— Угу. Я на том же прокололась. И Герман, кстати. Казалось, что вокруг беззащитного создания собираются злобные враждебные силы… А они собирались не вокруг, а в ней самой. И знаешь, дело может быть даже не в материальном достатке, а в том, что это чудовище выросло из ребенка, которого никто не защитил, когда в этом была необходимость. Возможно, если бы Герман не любил своих домашних и не пытался всех объединить, ничего бы и не было. Она бы чувствовала, что ее наконец-то любят — и все в порядке. А тут приходится делиться. Да не богатством — любовью.
