Хелена Секула - Барракуда
Мы недооценили оперативность авантюриста.
Через шесть дней после того, как мой отец передал ему парижский адрес лица, заинтересованного в Ядвиге Суражинской, Барашко приземлился в Орли.
– С кем имею честь разговаривать? С секретарем мистера Пендрагона Станнингтона? – спросил тип при встрече с Этером в аэропорту.
– Нет. Со Станнингтоном-младшим. Мой отец не имеет ничего общего с этим делом. Это я покупаю у вас сведения.
Тип выглядел слегка разочарованным, что обеспокоило Этера, поэтому он стремился закончить переговоры немедленно, как только гость зарегистрируется в пансионате.
Прибывший потребовал десять тысяч долларов наличными, а когда Этер согласился и пошел за деньгами, мошенник не только успел исчезнуть, но и снял остаток с гостиничного счета, оплаченного за три дня вперед.
Авантюрист считал, что за действиями варшавского адвоката стоит старый Станнингтон, а не его сын. Неизвестно, знал ли он вообще о существовании наследника. Но встреча с Этером дала новое направление жульнической мысли. Барашко вполне справедливо решил, что за имеющуюся у него информацию старший Станнингтон заплатит подороже.
Приближался день разлуки.
Первыми уезжали Свен и Исмаиля. Они собирались сначала в Швецию, а потом, осенью, в Марокко – Исмаиля хотела представить своего белокожего жениха родителям и многочисленной родне, в которой среди оседлых интеллигентов наличествовали и дикие кочевники. Мы готовились устроить великий прощальный пир, одновременно прописывая на чердаке грека и перуанца, которые составят компанию осиротевшему македонцу.
Но список гостей стократно превышал наши жилищные возможности. Мы даже думали совсем снести картонную стену между комнатами Свена и моей, но проект провалился, поскольку присутствие приглашенной консьержки плохо согласовывалось с перепланировкой чердака.
– Надо урезать гостей! – Отокар не видел другого выхода. – Свен, что-то многовато твоих девушек! Я насчитал одиннадцать.
– Они маленькие, много места не займут.
Любвеобильный викинг и без того не внес в список всех бывших пассий, оставил только тех, к кому по-прежнему питал остатки нежности.
– И едят они мало, – поддержал я друга.
– И готовят хорошо! – подхватил Свен.
На такие вечеринки каждый что-нибудь приносил, иначе для хозяев пришлось бы воскресить долговые ямы. Умеющие хорошо готовить всегда особенно ценились.
– А что такое «Андреа плюс один»? – не отступал македонец.
– Ну… у некоторых есть кавалеры…
– Знаете, какая давка тут была бы, пригласи я всех парней моих бывших девушек?!
– Не хвались.
– Вычеркнуть любовников бывших баб Свена! – потребовал Отокар.
– Своих кандидатов вычеркивай! – обиделся Свен.
Не могло быть и речи о сокращении списка, потому что каждый защищал свои кандидатуры.
Неожиданно на помощь нам пришла консьержка.
Зная вместимость чердаков и обычай своих жильцов, потому что чердаки с незапамятных времен населяли студенты, она порекомендовала нас хозяйке «Черной кошки» – маленького бистро по соседству. Когда бывали деньги, мы наслаждались там горячими обедами, в стоимость которых входил и огромный кусок гусиного паштета, подававшийся на закуску.
За неописуемо скромное вознаграждение, которое упрямо заплатил Этер, мы получили забегаловку и посуду в полное владение на два дня. Утром в субботу нам открыли черный ход, а на парадном вывесили табличку: «Обслуживается банкет!»
Кресло для консьержки, украшенное цветами, мы поставили во главе сдвинутых столиков. Она была ужасно тронута и произнесла целую речь:
– Bien! Молодежь остается прежней, только старшему поколению кажется, что она другая!
Уж она-то кое-что об этом знает, всю жизнь провела в Латинском квартале, и все это время молодежь населяла чердаки. Здесь жили и те, кто пришел прямо из Сопротивления. И бледные, мрачные экзистенциалисты, что щеголяли в черных свитерах и слушали своего уродливого рыжего пророка Жан-Поля Сартра, который записывал афоризмы на салфетке в кафешке через два дома. И те бездельники, что шлялись на демонстрации против атомной бомбы и войны во Вьетнаме, против диктатуры в Чили и против порядков в Сорбонне… Только неизвестно зачем они вырывали камни из брусчатки и поджигали машины на стоянках.
Ее мансарда давала приют людям всех цветов и народов, и так будет до тех пор, пока не снесут этот дом, а она не ляжет в могилу на сельском кладбище под Дижоном, где давно купила маленький домик и кусочек виноградника, да еще место для вечного упокоения, потому что в Париже она умирать ни за что не хочет: здесь людей сжигают, а нормальному человеку за всю жизнь не скопить денег на похороны.
Вопреки всеобщему мнению, из ее каморки очень многое видно. Молодежь благороднее и лучше стариков, хотя приносит очень много хлопот, особенно консьержкам. Молодежь прожигает дыры в простынях, самовольно подключается к электричеству, не платит за квартиру, контрабандой проносит наверх «буржуйки», месяцами держит у себя бесплатных квартирантов и прячет девушек.
Но все-таки молодежь лучше остальных, и она от всего сердца желает нам с возрастом освинячиться как можно меньше… хотя все равно мы освинячимся, как заведено. C'est la vie, то есть такова жизнь!
Столь изысканным способом она дала нам понять, что все видела и знала, а к нашим младенческим хитростям относилась снисходительно, как к неловким попыткам котят поймать мышку.
Наивные! Нам-то казалось, что мы смогли обмануть чистопородную парижскую консьержку! Я поцеловал ей руку и запел польскую «Сто лет!», хотя был еще вполне трезв. Меня тут же поддержал Этер. В таких случаях он вспоминал рассказы отца о польских дворянских обычаях.
Мадам растрогалась еще больше. Кружевным платочком она осторожно собрала слезы с искусственных ресниц, чтобы не размазать голубые тени на веках. Собираясь на наш доморощенный бал, она приоделась в черное парадное платье с декольте и изысканно накрасилась.
Меня вызвали в кухню.
Курьер принес корзину и стал осторожно выкладывать содержимое, упакованное в фирменный пергамент, покрытый цветными надписями.
К лучшим в Париже моллюскам была приложена адресованная мне карточка:
Прости за мое поведение в «Олимпии», Этер тебе все объяснит. Желаю успеха! Анна-Мари.
БАРРАКУДА
Ванесса была неподвижна, как каменные ангелы, замершие в вечном полете по обеим сторонам балюстрады вокруг органа.
Она застыла у цоколя катафалка. Открытый гроб обрамляли кружевные воланы, стекающие почти до пола. Гроб поставили высоко, тела не было видно.
Под крышей часовни, с галереи, охраняемой летящими ангелами, третий день разносятся звуки органа и голоса певчих.
Меняются музыканты, хор и солисты, а она все стоит. Кокон скорби, спеленутый трауром, застывшая маска лица мерцает через прозрачную вуаль, спадающую почти до кончиков серых замшевых туфель.
Пламя восковых свечей мрачным кармином отражается в ее траурных украшениях из таких темных гранатов, что они кажутся черными в суровой оправе черненого серебра.
Ни одной слезы, ни одного слова жалобы с тех пор, как ей принесли известие о смерти сына.
– Они убили его, – только и прошептала Ванесса.
И все. Она не заговорила со мной, не коснулась тросточкой. Когда я ей не требовалась, Ванесса забывала про меня, словно я была мебелью.
Она спокойно позвонила в авиакассы, заказала билет на рейс до Бостона. Потом позвонила Кардену и велела прислать соответствующие наряды.
– Уложи, – бросила она мне, когда из дома моделей принесли коробки.
Ванесса даже не взглянула, что ей приготовили на последнюю встречу с сыном. В аэропорту Бостона она вышла из самолета с сухими глазами. Ее ждали несколько человек из семейного клана. Кое-кого я встречала в Париже на приемах моей хозяйки.
На меня никто не обращал внимания. Все были слишком возбуждены и заняты поисками следов скорби и пьянства на лице Ванессы. О ее алкоголизме столько сплетничали!
Она разочаровала всех. Сдержанная, с матовым гладким лицом, худощавая, чуть подкрашенная, без всяких побрякушек, от макушки до пят закутанная в серые траурные одежды. Сквозь дымчатый шифон просвечивали роскошные ухоженные волосы, не тронутые ни краской, ни сединой.
Я почувствовала нечто вроде гордости – как-никак это я ее собирала по косточкам. Но эта сдержанность! Сколько же в ней силы воли!
– Я не стану одурманивать себя. – Ванесса отстранила таблетки и на протяжении всей печальной церемонии не приняла ни одной. – Человек не имеет права убегать от страдания. Я должна страдать по сыну. – В ее глазах появился какой-то незнакомый мне блеск, пылавший на самом дне зрачков.
Тогда я еще не знала, как глаза горят безумием.
В свете встающего дня за стеклом черного «форда», просторного, как фургон, убегал назад широкий бульвар, заполоненный пиццериями, ремесленными лавчонками, доходными домами; в стороны разлетались узкие улочки, дома с кирпичными стенами. Я запомнила небоскреб компании «Пруденшиэл»: мы несколько раз видели его с разных сторон, словно его специально вращали, да еще дорожную развязку в виде кленового листа. Вот и все.
