Ольга Степнова - Беда по вызову
— Дрыхнуть здесь будешь! — крикнул довольный Сазон. Видимо, мою пантомиму про скрипку, он понял как отчаянное желание завалиться спать.
— Нет! — заорала я. В мои планы совсем не входило оставаться здесь на ночь. Я не хотела светиться в городе рядом с Сазоном, но он надулся обиженно.
— Почему? Ведь вы же… — и он постучал указательными пальцами друг о друга. — Живи тут, хоть отожрешься! А то краше в гроб кладут!
Я поняла, что легче остаться, чем объяснить, почему этого делать не стоит. И потом, я, наконец, смогу отмыться в душе. Плескания у колонки в огороде мне порядком надоели. Опять зазвонил мобильный, исполняя знаменитую бетховенскую тему судьбы, которая стучится в дверь. Дед снова заплясал камаринскую, колотя себя по бокам. Телефон он отыскал в нагрудном кармане.
— Але! Есть контакт! Ага! Жду! Приезжай! — коротко поговорил Сазон. Кто-то знал способ, как с ним разговаривать.
— Друган звонил. Бизнес у нас, — объяснил он, улыбаясь. — Счас!
Сазон уселся на кровать, достал откуда-то снизу бумагу, махорку, и на коленке стал старательно сворачивать самокрутку, тихонько матерясь, полагая, видимо, что я его не слышу. Потом он раскурил свою зловонную папиросу, громко и нравоучительно сообщив мне, что шестьдесят лет курит только самосад и будет курить еще шестьдесят, даже если станет миллионером. Я сильно позавидовала его оптимизму.
— Слушай, он же вернется, да? — прокричал Сазон. — Отсидится там, в Сибири у медведей, тут все забудется, мхом порастет. И он вернется. Я ему письмишко накатаю, ты передашь. У меня есть сюрприз для него! Зашибись просто, какой сюрприз! Давай спать! — он подскочил, умчался в другую комнату, и почти сразу оттуда раздался раскатистый храп. Храпел он так же, как и разговаривал: от его рулад звенели оконные стекла, и дребезжала посуда на кухне.
Я отмыла сковородку, а потом порылась в шкафу, отыскивая чистое полотенце. Там тоже был строевой порядочек. Из аккуратной стопочки я вытянула огромное вафельное полотенце и пошла в ванную. В этом доме не пахло старостью и одиночеством, тут пахло махоркой, коньяком и…деньгами.
Мылась я долго. Мне казалось, что запах частного сектора навсегда въелся в меня, и я терлась и терлась старой мочалкой, пытаясь отмыть «ароматы» старого отсыревшего дома, чесночных гирлянд, и строптивой козы Таньки. Я вспомнила, как показательно долго плескался у меня под душем Глеб, фальшиво и громко горланя на английском «Мустафа Ибрагим». А еще уверял, что ненавидит гомиков. Мне очень захотелось тогда узнать, что будет делать громадный, сильный мужик, очутившись в чужом доме с голым задом. Оказывается, мыться в душе и орать песни на английском. На его месте я бы прикинулась больной и провалялась в чужой постели дня три, требуя доктора, еды и лекарств. Лучший способ отомстить за припрятанные штаны.
Из ванной я вывалилась голая, перевесив одежду через руку, потому что Сазон по-прежнему громко храпел. Но в полумраке коридора стоял… дед, и смотрел на меня во все глаза. У деда оказалась роскошная седая шевелюра, и ясный, вдохновенный взгляд. Я с облегчением поняла, что это не Сазон, прижала к груди одежду и собралась шмыгнуть в комнату, но новый дедок преградил мне путь тщедушным телом. Он беззвучно открывал-закрывал рот, и я решила, что на этот раз дед попался немой.
— Вы немой?
— Я поэт, — отозвался голубоглазый старец, восхищенно глядя на меня. — Я вас воспою.
— Не надо, — попросила я.
— Нет, воспою, — уперся он.
— Может, завтра? — снова попросила я, обрадовавшись, что он прекрасно слышит, и вовсе не немой.
— Душа просит, — пожаловался старец, не желая пропускать меня в комнату.
Почему-то ни Сазон, ни Бизя, не предупредили меня, что в квартире может находиться поэт. Я не люблю поэтов, я их боюсь. Я сама пишу, и знаю, как нестерпимо хочется иногда поделиться с миром творчеством, даже если миру этого совсем не нужно. Лучше бы он оказался маньяком-насильником, я бы справилась. Лучше бы я не выспалась от чужого храпа, чем от чужих стихов!
Я решила таранить его голым телом, и пошла напролом. Но он, не двигаясь с места, подвывая, на одной ноте пропел:
— В мою хибару тесную, вошло виденье яркое,
Аж сразу разудалилось над миром солнце жаркое.
Меня пот прошиб, но я решила не сдаваться. И тоже на одной ноте пропела:
— Было настроение, словно панихида,
Я не привидение, я кариатида.
Поэт икнул. Сазон храпел, и не спешил прийти мне на помощь. В воздухе витал сильный коньячный дух. Видимо, поэт допил коньяк, и теперь, с таким подогревом, протянет до утра со своими серенадами. Он зашептал:
— В моей душе всклокоченной, ты заняла все место,
Хоть я и не жених тебе, а ты мне не невеста.
Я, используя преимущество роста, через его голову толкнула дверь в комнату. При этом, его ясные глаза оказались на уровне моей плохо прикрытой груди. Он опять начал беззвучно открывать и закрывать рот.
— Говорите громче, плохо слышно.
Он повозился еще немного со своим речевым аппаратом, и создал свой первый шедевр:
— Богиня, бля!
К счастью, на двери изнутри оказался шпингалет. Я прыгнула в убежище, и изо всех сил затянула тугое устройство, которым, судя по всему, ни разу не пользовались. Но поэт не унимался. Он тихо подвывал с другой стороны двери. Я заснула под сокрушительный храп Сазона, и жаркий шепот поэта.
* * *Утро началось с кошмара. Теперь я знаю, что такое дедовщина. Это когда часы показывают начало шестого утра, а стены содрогаются от воплей деда:
— Внимание, рота! Откинули одеяла на спинки коечек! Форма одежды на физзарядку — трусы, ботинки! Рота подъе-ом!
Подумав, что я не рота, я перевернулась на другой бок, и решила поспать еще полчасика. Но тут поднялся такой грохот, что я подлетела с кровати, быстро оделась и выскочила, решив спасаться бегством. Впечатление было такое, будто в дом врезался самолет, отскочил, и врезался опять. Я залетела к деду в комнату. Там, среди скромно побеленных стен, вторым предметом мебели, кроме драного диванчика, был огромный многофункциональный тренажер — мечта всех наших редакционных дамочек. Одним из наворотов тренажера была штанга. Сазон, в трусах и ботинках, лежал под штангой и тягал ее туда-сюда. Причем, вверх-то он ее отжимал, а вниз почему-то бросал. То ли уже сил не хватало, то ли упражнение предполагало. Штанга падала с оглушительным грохотом, от которого дрожали хлипкие панельные стены. Напротив Сазона сидел поэт и считал:
— Раз, бля, два, бля, три, бля! Спорт могила, физкультура сила! Шесть, бля!
Увидев меня, Сазон снова бросил штангу, и хвастливо крикнул поэту, ткнув в мою сторону скрюченным пальцем:
— Вот и наша Элка! Она от Глеба! Книжки пишет! А это Елизар — друган мой! Он… тоже книжки пишет!
Сазон замер, сам удивившись такому совпадению, а Елизар тоскливо уставился на меня синими глазами. Я пошла варить кофе, но Сазон, обскакав меня в коридоре, прибыл к печке быстрее. Схватив жезву размером с трехлитровую банку, он крикнул, что кофе, которое варит баба — «жуткое говно». Следом за нами грустно приплелся Елизар с какой-то книжонкой в руках. Вид у него был потерянный и смущенный. Я не поняла, что смутило его больше: то, что я от Глеба, или то, что тоже книжки пишу.
Кроме кофе, Сазон на завтрак вытащил из холодильника огромную копченую курицу. Я в ужасе замотала отрицательно головой — такого пиршества с утра я не вынесу. Дед надулся и обиженно сообщил Елизару:
— Курица у деда аппетитнее, чем у внука баба.
— Ты не гурман, бля!
— Да, почему болван я? Еды и бабы должно быть много!
Пока они философствовали, я с трудом отыскала среди посуды единственную нормальную, а не пол-литровую, чашку, и налила себе кофе.
— И что у вас за бизнес? — задала я мучивший меня вопрос, прокричав его в сложенные рупором ладони.
— Ась? — дед впервые прикинулся глухим, и я поняла, что вопрос некорректный. Елизар, мечтательно глотнув кофе, протянул мне тонкую книжечку:
— Я вам дарю!
«О былом», сборник стихов, Е.Мальцев" — прочитала я на обложке, и поинтересовалась кто дерзнул это издать, перевернув титульный лист. Издательство называлось «Муза» и я искренне позавидовала Мальцеву, который живет в таком райском местечке, где козы едят даже бычки, а местные издательства лопают, не подавившись, его стихи. Я два года пытаюсь пристроить вполне приличный детектив, но меня отфутболили уже в трех местах, обозвав мое детище «сырым». А тут — немного рифмы, немного пафоса, много детской непосредственности, и — пирожок готов.
— Отдай это мне, Мальцев, — загоготал дед, — у меня в сортире бумага кончилась!
Мальцев, не обидевшись, молча и грустно присоединился к расправе над курицей. Выпив кофе, я встала и откланялась:
