Фаина Раевская - Взрыв на макаронной фабрике
Гогочия отключился и победоносно посмотрел на меня.
– Бригада там работает, – обрадовал трупный доктор. – Отпечатки скоро будут. Сравним.
– Отлично! – просияла я. – Ты помнишь, что к вечеру у меня должны быть результаты?
– Так точно, начальник! С тебя компьютер, – напомнил Тенгиз и покинул салон.
Внезапно я почувствовала, что безумно устала. Очень хотелось очутиться в ванной, закрыть глаза и ни о чем не думать.
– Все, дорогая, домой! – громко скомандовала я себе и завела двигатель.
…Мужское народонаселение родного дома встретило меня в полном составе: мрачный и голодный Алексеев, голодный и мрачный Веник, голодный, но еще сохранивший способность вяло улыбаться Рассел и Рудольф. Песик был единственным существом, которое обрадовалось моему появлению. Остальные молчали, как египетские мумии, и буравили меня тяжелыми взглядами.
Почему молчал Ромка, понятно! Бедный супруг явился домой с работы, а ужина, приготовленного заботливой женой, нет. Впрочем, самой жены – тоже. Веник молчал за компанию, это ясно. А вот почему безмолвствовал янки? Может, решил проявить солидарность с русскими мужиками? У них там, в Америке, сплошная эмансипация. Заокеанские мужчины боятся лишний раз глаза поднять на женщин – по судам затаскают за сексуальные домогательства! А у нас слабый пол до сих пор угнетен. Ладно, тогда уж и я поддержу американских женщин в борьбе за свои права и побуду немного феминисткой.
– Мальчики, привет! – преувеличенно радостно поздоровалась я. – Как дела? Ой, а я так устала, так устала! Пойду приму душ, а вы пока над ужином поколдуйте, ладненько? Да, кстати, ничего жирного и тяжелого мне не готовьте – на ночь переедать нельзя. Лучше уж салатик какой-нибудь и кефирчик. Ну, пока, мои сладкие!
Я вытянула губы трубочкой, послала оторопевшим ребятам воздушный поцелуй и скрылась в ванной.
В пенной водичке я наконец обрела счастливую возможность расслабиться и даже, кажется, задремала. В голове то и дело мелькали какие-то мысли, точнее, их огрызки. Собрать их не было никакой возможности, да и желания, признаться, тоже. Из состояния блаженства меня вывел телефонный звонок. Я нащупала рукой трубку радиотелефона, предусмотрительно захваченную с собой, и томно промурлы-кала:
– Слушаю…
– Привет, красавица! – поздоровался Гогочия. Радости в его голосе не чувствовалось.
Я с сожалением вернулась в действительность.
– Привет, Тенгиз. Что новенького?
– Что у тебя с мобильником? – Эксперт проигнорировал мой вопрос. – Звоню, звоню, а телефонная барышня говорит, что ты недоступна.
– Батарея, наверное, разрядилась. Так какие новости?
Гогочия немного помолчал.
– Жень, ты с Ромкой уже говорила насчет компьютера? – вернулся он к волнующей его теме.
– А ты мне о результатах экспертизы доложил? – не осталась я в долгу.
Тенгиз что-то проворчал по-грузински и снова замолчал. Вообще-то Гогочия редко говорит на родном языке. В основном это происходит в минуты сильного душевного волнения или недовольства. Однако в последнее время это стало случаться все чаще и чаще. Придется, видимо, мне выучить грузинский: терпеть не могу, когда не понимаю собеседника.
– Между прочим, это неприлично! – возмутилась я.
– Что неприлично? – опешил приятель.
– Во-первых, ругаться, а во-вторых, ругаться на иностранном языке, которого я не знаю. Но я человек добрый. У меня в груди, как говорил Остап Бендер, бьется большое сердце. Как у теленка. Докладывай, дорогой!
Опять последовала витиеватая грузинская тирада.
– Ой, прости, Жень! – поспешно извинился Тенгиз. – Это я от переживаний.
– Да? – искренне удивилась я. – Надо же, какой ты у нас чувствительный! Я и не знала…
– И ничего не чувствительный! – обиделся Гогочия. – Просто работа эта чертова достала! В отпуск хочу! К морю! У меня мама старенькая…
Тут уж я перепугалась по-настоящему. Дело в том, что Тенгиз безумно любит свою работу. У него, можно так сказать, с ней бурный и продолжительный роман. И ни разу за время нашего знакомства я не слышала от него таких заявлений. Ковыряться в трупах, сличать отпечатки пальцев, проводить самые невероятные экспертизы – все это было для Тенгиза не просто работой. Это было его жизнью. И вот теперь виртуоз своего дела хочет домой к маме. Детский сад, честное слово!
– Да ладно, Жень! – Тенгиз почувствовал мою растерянность. – Не обращай внимания. Устал я что-то, вот и все.
– Жениться тебе надо, – посоветовала я приятелю.
– Нет уж, спасибо! Вдруг попадется такая же любительница криминальных приключений и трупов, как ты! Уж лучше я так как-нибудь перекантуюсь!
– Ну-ну, – хмыкнула я. – Кантуйся. Давай-ка, Тенгизик, ближе к делу.
– К делу так к делу. Хочу тебя обрадовать. Или огорчить. Это уж как получится. Короче говоря, отпечатков в квартире инвалида…
– Моти. Матвея.
– Тебе лучше знать. Так вот, отпечатков не найдено. Работал, видимо, профессионал. А вот на пивной бутылке кое-что обнаружилось…
– Что? – внезапно севшим голосом просипела я.
– А то! И на бутылке, и на тех банно-бритвенных причиндалах, что ты мне передала…
Эксперт взял паузу по системе Станиславского, явно испытывая мое терпение. Его у меня совсем мало, нервная система истощена, поэтому я быстро сдалась.
– Я убью тебя, мамой клянусь! – рявкнула я. – Говори же, ну!
– Они полностью идентичны, – спокойно закончил Гогочия.
Вот это да! Что же выходит? Банно-бритвенные причиндалы, как выразился Тенгиз, я взяла в съемной квартире Родиона, а бутылку из-под пива – у Моти. Откуда ей там взяться? Когда мы с Расселом были у Матвея, парень обмолвился, что спиртное не употребляет ни в каком виде: ни в крепком, ни в слабом.
– Эй, ты меня слушаешь, Мегрэ? – Тенгиз прервал мои размышления.
– Что? А? Да, да… – рассеянно отозвалась я. – Что ты говорил?
– Я говорил, что аналогичные отпечатки были и на тех алмазах из пакета, и на самом пакете, и в квартире Феликса Круглова!
– К-какого?
– Такого! Того самого! Чуешь, чем дело пахнет?
Я хлопала глазами и не могла произнести ни слова. Тенгиз истолковал мое молчание по-своему.
– Ну что, Пинкертон ты наш? Красиво получается? Ладно, если что – звони. Пока!
Вода в ванной уже остыла. Я сидела в клочьях пены, словно Афродита, и прижимала к уху телефонную трубку. Она издавала короткие гудки, пытаясь вернуть меня к нормальному состоянию.
Очень интересно получается! Судя по заключению эксперта (а в профессионализме Тенгиза я не сомневалась!), и Круглова, и Мотю убил один и тот же человек. И получается, это был… Родион! Но ведь он пропал! Тимур вон с ног сбился, разыскивая брата. Нет, можно, конечно, предположить, что Родька вовсе не пропал, а просто прячется. Иногда он появляется «в миру», совершает какое-нибудь злодеяние и снова исчезает. А вдруг и Настю, жену свою, тоже он… И казаха заодно. В принципе какая-никакая, а связь здесь прослеживается: Феликс, Настя, казах – все убиты одним стилетом. Отпечатки опять же… Думаю, если человек один раз совершил преступление и оно не было раскрыто, то он начинает свято верить в свою неуязвимость. Значит, все-таки Родион? Наверное, мне следует завтра навестить Тимура и поподробнее расспросить о брате.
Договорившись сама с собой о планах на ближайшее будущее, я влезла в махровый халат Алексеева и поплелась на кухню. Желудок, не получавший никакой поддержки вот уже несколько часов, подавал недвусмысленные сигналы своей непутевой хозяйке.
К моему глубочайшему изумлению, на кухне никого не было. Кроме того, никаких соблазнительных запахов, никакой бестолковой суеты не наблюдалось. Кроме Рудольфа, сиротливо притулившегося у холодильника и изредка издававшего жалобное поскуливание, я никого не обнаружила. На столе стояла тарелка, в которой лежало что-то неопределенно-болотного цвета. Рядом стоял литровый пакет кефира.
– Подумаешь! – фыркнула я. – В Америке женщинам еще труднее! Они день и ночь борются за свою независимость и равноправие. Ну, ничего, голубчики, явитесь еще домой…
Было обидно. Вот так приходится расплачиваться за свой марш протеста против сильной половины человечества.
Нечто болотного цвета, заботливо приготовленное Ромкой, при ближайшем рассмотрении оказалось обыкновенной морской капустой. Я возмущенно всплеснула руками:
– Вот новости! Разве я похожа на морскую корову?! Или на русалку? Зачем же меня травой кормить и водорослями? Рудольф, угощайся.
Рудольф с укором посмотрел на хозяйку и от угощения отказался. Видимо, он себя тоже не считал морской свинкой. Я с удовольствием попила кефирчику и мысленно попросила прощения у родного желудка. Мужу я звонить не стала: протестовать – так уж до конца, до победной точки. Акцию протеста я увенчала тарелкой с морской капустой, торжественно выставив ее в центр стола и сопроводив запиской: «Спасибо, милый! Корм оказался не слишком вкусным, перестоял, наверное, в тепле! Так что, выходит, ужин я жабрами прохлопала. Ложусь спать голодной, но все равно очень тронута твоей заботой. Целую. Твоя корова».
