Даниэль Пеннак - Маленькая торговка прозой
– Почему эти диваны «рекамье» такие жесткие?
– Потому что победители теряют власть, если спят на мягких кушетках, господин Малоссен, – ответил дивизионный комиссар Аннелиз.
– Они ее теряют в любом случае, – огрызнулся Малоссен.
И добавил, скрипя всем телом:
– Кушетка времени.
Аннелизу понравился этот парень. Он подумал тогда о своем зяте, дотошном выпускнике политехнического института, который во время семейных обедов только и делал, что пояснял и дополнял каждую свою реплику, чем окончательно сбивал всех с толку... Нет, Аннелиз вовсе не желал такого зятя, как Малоссен... к тому же... да, в любом случае – только не это; но иногда его зять вел себя совсем как Малоссен...
Увы! Уж какой есть... правда, путаник страшный.
Вот Малоссен никогда не напускал туману. Тем легче достала его пуля между глаз.
Итак, дивизионный комиссар Аннелиз как раз читал «Властелина денег», когда зазвонил телефон: дежурный комиссариата в Пасси сообщил ему о смерти Шаботта.
– Пулевое ранение, господин комиссар.
«Начинается», – подумал Аннелиз.
– В Булонском лесу, на тропинке, что огибает нижний пруд, господин комиссар.
«Совсем недалеко от его дома», – заметил Аннелиз.
– Его обнаружила маленькая девочка, когда они вместе с матерью, как всегда по утрам, делали пробежку.
«Вытаскивать ребенка на утренние пробежки!» – подумал дивизионный комиссар с явной неприязнью к этой мамаше.
– Мы ничего не трогали, только оградили место происшествия, – отчитывался дежурный.
«Предупредить начальство, – подумал комиссар, положив трубку. – Беда с этим начальством... Боссюэ свернул шею Фенелону, а Ментенон отправила Гийон в Бастилию...»
– С квиетизмом придется подождать, – пробубнил себе под нос дивизионный комиссар Аннелиз.
Он набирал номер своего непосредственного начальника.
***Инспекторов было четверо, из числа наиболее подкованных и выдержанных из всего главного управления. Их примерные жены давным-давно, как только стемнело, отправились спать. Задержанных было всего двое: высокий негр по кличке Длинный Мосси и араб, поперек себя шире, с рыжими вихрами, огненные отсветы которых в свете прожекторов вполне оправдывали тот факт, что все четверо инспекторов были в солнцезащитных очках. Его звали Симон. Пятый полицейский держался в стороне и помалкивал. Это был неприметный вьетнамец, вылитый Хо Ши Мин, на груди у которого в кожаном конверте висел младенец с испепеляющим взглядом. И те, и другие избегали смотреть в сторону вьетнамца с ребенком.
– Ладно, парни, начнем все сначала, – сказал один из инспекторов.
– Нам спешить некуда, – заметил другой, в рубашке из материала, чем-то напоминавшего туалетную бумагу.
– Да нам вообще все равно, – вяло произнес третий.
– Начнем, – сказал четвертый, бросив пустой стаканчик рядом с переполненной корзиной.
Мосси и Симон в восьмой раз просклоняли свои имена и имена всех предков, вплоть до девятого колена, в общем, кого помнили. Араб отвечал улыбаясь. А может, это только так казалось из-за щели между передними зубами. Длинный Мосси был мрачен.
– Так почему же ситроеновский фургон?
– Ну так сардельки ведь, – отозвался Мосси.
– Вы собирались торговать сардельками? На улице Помп? Это в шестнадцатом-то округе?
– Ну и что, продают же в Бельвиле всякие деликатесы, – встрял Араб.
– Без лицензии ничего нигде не продают, – отрезал один из полицейских.
– Но почему же тогда у вас было закрыто окно?
– Еще рано было открываться, – пояснил Араб.
– Богатые поздно встают, – добавил Мосси.
– Не позже, чем остальные, – не удержался один из инспекторов.
– Ну, извините, – съязвил Араб, – не рассчитали.
– Поговори еще.
– Сардельки на улице Помп, как вам это нравится?
– Да, ну и что? – не сдавался Мосси.
– Селим-Добряк – слышали о таком?
– Нет.
– Разговор немых с глухими: каждый о своем.
– Марокканец, боксер в легком весе: не знаете?
– Нет.
Селима-Добряка нашли мертвым после презентации во Дворце спорта в Берси. Мерзкое зрелище: весь скукожился, как раздавленный паук на стене душевой.
– И Гиббона не знаете?
– Нет.
– Высокий такой, худощавый, с дубинкой все время таскается, даже мух ею лупит?
– Мы с такими не знаемся.
– А русский?
– Какой русский?
– Приятель этих двоих, здоровяк такой.
– У нас свои приятели, других не ищем.
– Вы там были, в Берси?
– Ну да! Там же был Малоссен, бедняга!
– Гиббон, Добряк и русский тоже там были.
Они там и остались. Та же паучья смерть.
– Нет, мы их не знаем.
Спасатели сначала подумали, что их задавили в толпе. Но скрюченные тела, посиневшие, почти черные лица... нет, здесь другое.
– Слушайте, – приступил наконец один из инспекторов, – с этими тремя молодчиками расправились вы вместе с Бен Тайебом. Нам бы хотелось знать: почему?
– Ни с кем мы не расправлялись, господин инспектор.
Судебному медику пришлось немного покопаться, но в конце концов он обнаружил след от укола на шее у каждого из троих пострадавших. А вскрытие показало: инъекция раствора каустической соды в мозжечок.
– Мо и Симон...
Все обернулись. Говорил маленький вьетнамец. Он не сдвинулся с места. Он так и стоял, прислонившись к стене. Под младенцем дожидалось своего часа служебное оружие. У них на двоих было четыре глаза и голос Габена.
– Эти трое что-то сделали Малоссену, раз вам пришлось их успокоить?
– Малоссен с такими не имел дела, – сказал Мосси.
Верно, это из-за пронзительного взгляда ребенка Мосси заговорил. Слишком быстро. Тянь единственный это заметил. Остальные уже готовили свои вопросы.
– Что вы делали в том фургоне на улице Помп?
– Сардельками торговали, – ответил Араб.
– Я скажу вам, что произошло, – не вытерпел наконец один из четверых. – Вы готовили диверсию в вашем чертовом фургоне, а пока мы вас пасли, кто-то другой снял Шаботта.
– Шаботта? – переспросил Симон.
– Вам это так просто не сойдет.
– Вот видишь, – сказал Мосси с грустью в голосе, – годами проворачивали делишки – и ничего, а только решили взяться за ум – и пожалуйста... Я тебя предупреждал, Симон.
– Так, начнем все сначала, – сказал кто-то.
24
И я еще бросила его, устроив сцену! Жюли проснулась в холодном поту. Она только что видела во сне, как она стоит над Бенжаменом и упрекает его за то, во что он превратился, требуя, чтобы он стал самим собой... Прямо мать-настоятельница, склонившаяся над распростертым телом одержимого дьяволом!
И он, зажатый у нее между коленями, с вопиющим неверием в глазах, жалкий до отвращения, как доверчивый зверь, попавший в ловушку. Они только что занимались любовью.
Она затянула петлю: «Ты никогда не был самим собой!»
Вопросы собственного «я»...
Она принадлежала к этому поколению... Вера в собственное «я», святая обязанность иметь ясный рассудок. И главное, не быть лохом! Главное! Это – смертный грех! «Быть на службе у реальности, постоянно!» Идиотка... еще и лгунья в придачу...
Она облачилась в тогу профессиональной догмы. На самом деле, упрекая его за безответственность, за то, что он повесил себе на шею детей своей матери, за работу, где только и требовалось, что подставлять другую щеку, она кричала совсем другое: а именно, что она хотела, чтобы он принадлежал ей одной, хотела иметь своих, своих собственных детей от него. В сущности, это была банальная вспышка супружеской ревности. «Журналист на службе у реальности, говоришь...» Ее понесло, как блудную дочь, вынужденную вернуться в родные пенаты, как бесстрашную рыцаршу фотокамеры и пера, которая запаниковала, разменяв четвертый десяток. Только это и ничего больше: она требовала, чтобы Малоссен из ее авианосца превратился в семейное гнездо, ее гнездо, вот и все.
Теперь, когда у нее отняли Бенжамена, сомнения были недопустимы.
***Так. Заснуть уже не получится. Жюли вскакивает одним прыжком. Крохотная каморка – обычные парижские четыре стены и потолок, умывальник плюется ржавой ледяной водой.
– Я просто родилась для расставаний, что и говорить...
Жюли обливается водой. Потом стоит, застыв над умывальником, опустив голову и упершись прямыми руками в эмалированную раковину. Она чувствует, как тяжело провисает ее грудь. Поднимает голову. Смотрит на себя в зеркало. Позавчера она обрезала себе волосы. Она засунула их в мешок для мусора, а потом зашвырнула в Сену. После Жереми к ней еще раз приходили. Она услышала: «Полиция!» и, не отрываясь, продолжала обрезать свою шевелюру, молча. Постучали еще раз, но уже не так уверенно. Потом она услышала шелест просовываемого под дверь конверта. Вызов в участок, который она проигнорирует. Она достала сохранившиеся еще от ее прошлой профессии (журналистки на службе у реальности) восстановленный итальянский паспорт и два поддельных удостоверения личности. Парики. Косметика. Она будет по очереди – итальянкой, австрийкой и гречанкой. Не так давно ей нравился такой маскарад. Пользуясь неотъемлемой привилегией женщины менять внешность, она достигла в этом совершенства. Она умела сделать из себя дурнушку, каких много. (Нет, красота – это вовсе не приговор...) В том возрасте, когда девицы перенимают у матерей улыбку, не оставляющую морщин, Жюли училась у своего отца-губернатора самым невообразимым гримасам. Шут, скоморох, но он не мог не нравиться. Изображая речь Бена Барки, он превращался в Бена Барку. А если нужно было, чтобы Бен Барка разговаривал с Нородомом Сиануком, он становился попеременно то Беном Баркой, то Нородомом Сиануком[24]. На улице он играл для нее все, что видел вокруг. Шавки, их хозяйки, покрасневшие помидоры, на которые эти шавки только что пустили струю, с обескураживающей быстротой сменяли друг друга. Да, ее отец, губернатор, изображал даже овощи. Вообще всякие предметы. Он вставал, повернувшись к ней в профиль, руки сцеплял над головой ровным кольцом, поднимался на цыпочки, как балерина, а ступню левой ноги приставлял под прямым углом к правому колену.
