Людмила Милевская - А я люблю военных…
— Пойдем, на кухне поговорим, — сказала я, увлекая Харакири подальше от спальни.
— София, ты должна дать ответ, — занудливо мямлил он.
— Сказала же — дам, — успокоила его я, следуя традициям Тамарки и ничего не собираясь давать.
Однако, Харакири почему-то сильно рассчитывал на меня и смотрел по-собачьи преданно.
— София, до сих пор поверить в свое счастье не могу, — сказал он, после чего я струхнула.
“Неужели черт-те чего пообещала ему спьяну вчера? Да-а, предвижу осложнения с Сережей, что, учитывая покушение на президента, очень некстати: ведь жить-то мне где-то надо.”
— О каком счастье ты говоришь? — строго поинтересовалась я, готовясь сразу же объяснить, что между нами ничего не было и быть не может.
— О счастье видеть перед собой такого незаурядного человека, — с восхищением воскликнул Харакири. — Такую одаренную и мужественную личность!
“Незаурядного человека? Одаренную личность? Одаренную и мужественную? О ком это он? О Сергее или обо мне? Надеюсь, что обо мне, не о Сергее же. Ха! У того всего и мужества, что в фонтан спикировать! И вообще он не годен ни на что…”
Харакири между тем уже расставил все точки над “i”. Не оставляя сомнений, он рухнул на колени и с пафосом закричал:
— Преклоняюсь перед тобой, София, ныне и вовеки я твой, хоть и ронин.
“Ага, значит есть шанс заставить его подчиняться,” — обрадовалась я и воскликнула:
— Совсем не против, но с чего ты странный такой?
Поднимаясь с колен, Харакири согласился:
— Да, я странный, но, согласись, есть причина. Когда узнал я, что ты член БАГа, то тут же голову потерял. “Будда! — воскликнул я. — Ты велик! Ты велик, если не перевелись еще настоящие воины!”
“Член БАГа? — опешила я. — Бог мой, что же вчера этому придурку по-пьяни наговорила? Хоть бери и отрубай собственный язык!”
Харакири же не останавливался на достигнутом и с патетикой открывал мне глаза.
— Если эта хрупкая и очаровательная женщина не сидит сложа рук, — вещал он, — а как бесстрашный воин бросается в бой с самим государством!
“С каким государством? — заволновалась я. — В какой бой? Что он несет? Воевать с государством, все одно, что писать против ветра. Не дура же я!”
Харакири же перестал восхищаться и перешел на трагические эмоции: он уже убивался.
— Как мог я, здоровый и крепкий мужчина, сидеть сложа руки? — горевал он. — Как мог я сидеть сложа руки, когда хрупкая и нежная женщина мне во благо совсем рядом сражается? Сражается, как бесстрашный самурай! Как мог я сидеть сложа руки? — вопрошал он у кухонного стола.
Ну тут уж я не смолчала.
— Какое благо? — изумилась я. — Какое благо можно получить, сражаясь с государством? Решетку и нары? Баланду и парашу? Нет, милый мой, в этом мире все не так, как ты думаешь. Хочешь уйти в оппозицию? Много сторонников поднакопилось? С президентом сначала договорись, свою долю пользы государству на этой почве пообещай и ступай себе, оппозиционируй, а сражаться ни-ни. Большей глупости и представить невозможно! К тому же президента люблю! И женской и гражданской любовью!
Короче, я была убедительна.
Но только не для Харакири. Послушав меня, он почему-то умилился:
— София, брось свою конспирацию, все уже знаю и по гроб твой. Хоть режь меня, хоть ешь — не выдам. Можешь на меня рассчитывать.
“Хоть режь? Хоть ешь? — подумала я. — Что ж, пусть так оно и будет: БАГ так БАГ, лишь бы с Харакири договориться. Уж теперь-то этот придурок точно не выдаст меня, а пытать такого приблажного там не будут.”
— Да, я член БАГа — тайной организации, ведущей борьбу с самим президентом! — торжественно подтвердила я и тут же услышала за своей спиной дикий вопль отчаяния.
Обернулась: в дверях стоял белый как полотно Сергей.
Разбудил-таки Харакири его своими глупыми восторгами.
— Сереженька, сейчас все объясню, — запричитала я, но он и слушать не стал.
— Да что же это за невезение? — горестно завопил он. — Что за женщин, что за предательниц посылает подлая судьба?! Одна изменила мне, другая — еще хуже! —
Родине! Эт-того не переживу! Вон! Вон отсюда! Вон, пока я милицию не вызвал!
И он яростно затопал ногами.
Я попятилась, уж с кем с кем, а с милицией встречаться не рвалась никогда, да и кто рвался? Ни для кого не секрет, что находить общий язык с милицией умеют только отпетые преступники.
Короче, не знаю, чем кончилось бы дело, когда бы не восстал чудаковатый Харакири. Он заговорщически на меня посмотрел и спросил:
— София, хочешь его убью?
Глава 24
Зачарованный нежными красками утра, Сумитомо шел, наслаждаясь. Ласковы ароматы ветерка, прекрасно пение птиц…
Любовался утром, а вспоминал ночь. Бессонную ночь. Давно это было, но кровь бурлила, как горный поток.
О, эта ночь! О, несравненная нежнейшая Итумэ! Как прекрасны были ее стихи! Как упоительно пела! Исполнены любезностью и смыслом беседы, о услада души! О, несравненная Итумэ!
Сумитомо остановился. Окинул взглядом дорогу, плавно обнявшую пруд. Залюбовался акварелью воды.
“Дремлют до прихода ветерка блики пруда,” — начал слагать он стихи.
Осознал убожество слов.
“Безысходность… Безысходность, всегда безысходность. Не выразить звуками, не объять душой немыслимое совершенство мира, рвущее душу, и тут же наполняющее ее прекрасным покоем… Лишь человек… Его мысли, слова, дела… Но и он — малая частица мира. Совершенного мира, ибо сложен он из бесчисленного множества мыслимых и немыслимых несовершенств, образуя в сумме их новое качество… Но тогда… Тогда и он, Сумитомо, соучаствует в создании совершенства. Значит, оправдано, необходимо и его присутствие в мире… Равно как и отсутствие!”
Солнечный луч скользнул по лицу Сумитомо, вернул к насущному. Сегодня, в двенадцатый день лунного месяца, должно явиться в дом отца. Следует спешить.
Еще туманились очарованием глаза, но слух возмутил диссонанс, позвякивание за спиной.
Сумитомо обернулся.
В центре лужайки, в кольце старых деревьев бросил циновку воин. Покачиваются пластины брони. Злобная усмешка перекосила лицо. Лишь двадцать шагов до него.
Воин уселся, бесстрастно рассматривая Сумитомо. Указал рукой на свободный край циновки.
“Приглашает к беседе? Но кто он? Откуда? Только что не было… Зачем он здесь? …”
Сумитомо опустил глаза и… жгучая волна ярости! Удушающий, лишающий рассудка гнев!
Меч незнакомца, приглашающего к беседе, лежит на циновке обращенный рукоятью к Сумитомо. Неслыханная наглость! Непереносимое, нестерпимое оскорбление!
Быстрее молнии метнулся Сумитомо, блеск клинка опередил крик ярости. На бегу укололо:
“… сегодня, двенадцатый день месяца… восток несчастливая сторона… атакуя противника, угрожаю мечом востоку…”
Он стремительно изменил направление. Переориентировал атаку. Сместился на бегу влево, заходя с севера. Древнее суеверие вызволило из ловушки.
Воины!
Два десятка их выступило из-за старых деревьев. Безрассудная ярость схлынула.
“Западня, — осознал Сумитомо. — Едва не угодил в ловушку. Верная оказалась примета. Нельзя атаковать на восток.”
Стоя спиной к пруду, недосягаемый для противника, он обрел возможность оценивать. Взвесить противостоящую силу. Избрать тактику боя.
Нет сомнений! Воины ищут схватки с ним, с Сумитомо. Но схватки ли? Это не бойцы! Убийцы! Подло напали из засады!
Самураи не избегают боя, но все должно иметь смысл. Смысл — в традициях. Так утверждал Конфуций.
Сумитомо поднял меч на уровень глаз, вытянул его в сторону противника. Прокричал боевой клич. Следуя рыцарскому кодексу, громко известил:
— Я, Сумитомо Фудзивара, потомок великого рода Фудзивара…
Ему не дали закончить. Неизвестные, презрев традиции, ринулись в атаку. Безымянными, как варвары пошли в бой. Неравная схватка. Много врагов.
Так что же?
Сумитомо один!
Так что же?
В Бусидо воплотился смысл жизни.
Великие цели!
Великие истины!
“… самурай никогда не сражается в одиночку, рядом с ним, плечом к плечу, стоят мужчины его рода. Ныне здравствующие, давно умершие и еще нерожденные…
… самурая никогда не смущает число врагов. В любой момент схватки он бьется с одним лишь противником…”
Боги даровали желаемое. Сумитомо наказал обидчика первым. Вклинился между воинами, достигшими центра поляны, легко отразив удары клинков. Прорвался к человеку с циновки, бесцеремонно оскорбившему его.
Держа меч, обращенным вбок, позволил противнику сделать выпад. Почувствовал клинок врага в опасной близости от левого плеча. Резко повернул собственный меч.
Отточенная сталь лизнула лишь кожу противника, разрубив завязки шлема. Но Сумитомо знал — обидчик мертв. Умрет, коснувшись земли. Пока падает — жив.
Неукротимый дух воинов Фудзивара, доблестно павших и еще нерожденных, взывал. Зов этот жег душу. И Сумитомо продолжил:
