Тьерни Макклеллан - Наследница по кривой
В полвторого я привезла клиентов, которым показывала дом в Шелби, на стоянку перед "Кв. футами Джарвиса Андорфера"; кондиционер моей "тойоты"-семилетки задыхался и хрипел. Мне явно следовало переодеться, прежде чем отправляться на чтение завещания. Воздух снаружи был консистенции горчицы, и мое синее льняное платье противно липло к спине. Не исключено, что клиенты не купили дом, который я им навяливала, только потому, что не могли находиться со мной рядом ни одной минутой дольше. Итак, оставалось либо ехать домой переодеваться, либо вылить на себя ушат духов. В последнем случае на меня бы слетелись пчелы. Со всех окрестных лугов.
Решив, что переодеться будет безопаснее, дома я облачилась в темно-серый костюм в полоску, темно-серые туфли на низком каблуке и темно-серые колготки — несомненно, в этом сезоне все приличные наследники выбирают именно такую цветовую гамму. Собиралась я в мрачности: такой наряд от жары не спасает, но единственное платье, которое я не сдала в чистку, было мало того что без рукавов и с пышной юбкой, так еще и белым в ярко-красный горошек. Я купила его под влиянием момента, когда вдруг почувствовала себя древней старухой. Платье не помогло. В нем я выглядела еще старше — и глупо в придачу.
Для церемонии оглашения завещания больше подходил костюм. Он был, как и подобает случаю, строг. И предельно скромен. Разве что одеяние монахини выглядит скромнее, но я им вовремя не запаслась. А надо было.
Но, видимо, напрасно я принесла себя в жертву, напялив костюм. Стоило мне подняться на двадцать третий этаж и войти в огромные двойные двери, отделявшие фирму Бентли, Стерна и Гласснера от других помещений, как из кабинетов, расположенных вдоль коридора, повыскакивали служащие, оглядели меня с головы до ног и снова исчезли. Возможно, у меня разыгралось воображение, но их взгляды не показались мне одобрительными.
— Чем могу служить?
Я сразу узнала голос: за столиком дежурного сидела Ледышка. На вид около тридцати, темно-каштановые волосы, темно-карие глаза, темно-коричневое платье. Она напоминала эскимо — белое мороженое окунули в шоколад.
— Я Скайлер Риджвей и…
Ледышка не дала мне договорить. Она глянула на меня с безграничным презрением, поднялась и бросила отрывисто:
— Будьте любезны, следуйте за мной.
Затем, даже не проверив, исполнила ли я ее просьбу-приказ, устремилась по коридору. Мне пришлось перейти на рысь, но прежде я покосилась на табличку с именем, стоявшую на столе. Табличка гласила: "Банни Листик". Честное слово. Я не шучу. И эта женщина смотрит на меня свысока? С таким-то именем? Да что она о себе возомнила?
Банни Листик остановилась у массивной двери из красного дерева в конце коридора. Посередине двери, прямо перед вашим носом, красовалась медная табличка: "Эдисон Гласснер, адвокат".
Я хотела было обогнуть Банни и войти в кабинет, но у секретарши были свои соображения на сей счет. Она ухватила меня за локоть и произнесла:
— Вам следует знать, мы знакомы с миссис Кросс многие годы. И все мы здесь ее друзья.
Я уставилась на нее, не совсем понимая, к чему она клонит.
— Рада это слышать.
Клянусь, никакого скрытого смысла в моих словах не было. Я и в самом деле полагала, что бедная женщина, потрясенная ужасной смертью мужа, очень даже нуждается в друзьях. Тем не менее Банни глянула на меня так, словно я оскорбила ее в лучших чувствах. Поджала тонкие губки, расправила накладные коричневые плечи и строевым шагом двинулась обратно к столику дежурной.
Ничего не скажешь, на редкость нервическая особа.
Но оказалось, я преувеличивала. Банни была само спокойствие по сравнению с теми, кто ожидал меня в кабинете Эдисона Гласснера. Стоило распахнуть дверь, как все головы повернулись ко мне, словно ими управлял один и тот же механизм.
Голов было не так уж мало. Оглядывая комнату и чувствуя себя неприметной, как бородавка на носу, я узнала некоторые лица. Я видела их на фотографиях в четверговой газете, рядом со статьей об убийстве.
Дама с высокими скулами и царственной осанкой была вдовой покойного — миссис Эфраим Кросс. Она сидела в первом ряду, перед массивным дубовым столом, занимавшим большую часть комнаты. В жизни она выглядела даже моложе, чем на газетном снимке: длинный прямой нос, серебристые короткие волосы, зачесанные наверх. Как и я, миссис Кросс решила, что серый — самый модный цвет в этом сезоне. Ее простое шелковое платье было явно приобретено у какого-нибудь известного модельера. Не удивлюсь, если это незатейливое платьице стоило больше моей старушки «тойоты». Миссис Кросс сверлила меня взглядом.
Я отвернулась.
Рядом с миссис Кросс сидел ее сын, Матиас Кросс, также в сером. Его костюм в полоску походил на мой, вот только вместо юбки наличествовали брюки. Если бы не гримаса на лице, Матиаса можно было даже назвать красивым. На вид чуть больше сорока, лохматый бородач с темно-каштановой гривой едва не до плеч. Он явно чувствовал себя неловко в костюме, и мое появление не добавило ему раскованности. Сын, как и мать, не спускал с меня глаз.
Я опять отвернулась.
Слева от Матиаса сидела его сестра Тиффани, девочка лет шестнадцати. На снимке в «Курьере» Матиас и Тиффани были запечатлены вместе, вероятно в более счастливые времена: они смотрели друг на друга и смеялись. Помнится, прочитав статью об их отце, я долго разглядывала эту фотографию, размышляя о том, какими защищенными они казались, — защищенными с рождения и навсегда. Словно богатство — это пожизненная прививка от невзгод.
Полагаю, смерть отца была для них страшным ударом.
Тогда же я подумала, что «Курьер» мог бы отыскать более уместный снимок в архивах редакции. А так получалось, что отец погиб, а дети ликуют.
Возможно, Тиффани и было шестнадцать лет, но сегодня она выглядела как младшая школьница: жидкие каштановые волосы зачесаны на одну сторону и перехвачены заколкой, платье клюквенного цвета с рукавами-буфами и рядом клюквенных пуговиц от горла до пояса. Я предположила, что Тиффани слегка располнела, с тех пор как купила это платье. Пуговички держались на честном слове. Взгляд девочки — как вы уже догадались — был направлен на меня, просверливая во мне дыры.
Стоя на пороге комнаты, я чувствовала, что превращаюсь в швейцарский сыр.
— Миз Риджвей? — осведомился крупный широкоплечий мужчина лет шестидесяти. В лацкане синего пиджака сверкала булавка, на вид бриллиантовая. Квадратная челюсть придавала лицу этакую грубоватую привлекательность, а над седеющей шевелюрой явно колдовал дорогой парикмахер. Восседал сей джентльмен за огромным дубовым столом, напротив застекленного шкафа из красного дерева. Очевидно, это и был достопочтенный Эдисон Гласснер.
— Миссис Риджвей, — поправила я и тут же услыхала, как у миссис Кросс перехватило дыхание. Я в недоумении оглянулась на нее. И почему мое имя вызывает здесь такую реакцию?
Эдисон Гласснер, в отличие от остальных, улыбался, обнажив блестящие белые зубы, слишком ровные, чтобы быть настоящими.
— Проходите, миссис Риджвей, — пригласил он. — Мы как раз начинаем.
Я села в последнем ряду, как можно дальше от остальной публики. Устроившись, принялась рассматривать стены, дабы ненароком не встретиться с кем-нибудь взглядом: механические головы были по-прежнему повернуты в мою сторону.
Большая комната являла собой образец кабинета адвоката. Подозреваю, что обстановка для таких кабинетов продается целиком, в стандартном наборе. Платишь энную сумму и получаешь панели из красного дерева, толстый плюшевый ковер нейтрального бежевого цвета и десятка два солидного вида свидетельств, которые развешивают на деревянных панелях. А также пачку книг в кожаных переплетах и книжный шкаф, куда их ставят на всеобщее обозрение. Книги Эдисона Гласснера выглядели так, словно их никто никогда не открывал. Впрочем, возможно, их и открыть-то нельзя. Возможно, это просто картонные муляжи, обтянутые синей кожей. А что вы хотите от набора?
Я поудобнее откинулась на деревянную спинку стула и попыталась — правда, безуспешно — расслабиться. И тут заметила, что я не одна в последнем ряду: у противоположной стены сидели двое мужчин. Оба были одеты в коричневые костюмы, но один был чернявым, почти смуглым, а второй белобрысым, чуть ли не альбиносом. Я едва взглянула на них, но этого было достаточно, чтобы определить, кто они такие, — луисвильские "сторожевые псы". Их выдавало выражение лиц, типичное для полицейских, — "как же нам все осточертело!". Я их не осуждаю. Если бы мне приходилось каждый день сталкиваться со всякими мерзостями, возможно, и у меня характер испортился бы.
Сыщики коротко глянули на меня и отвернулись. Похоже, я правильно сделала, что надела официальный серый костюм. Он лишил меня особых примет.
По крайней мере на время. А если точнее, до того момента, когда Гласснер, оглашая завещание, упомянул мое имя. Предыдущие пассажи прозвучали вполне заурядно. Даже адвокату было скучновато.
