Хелена Секула - Барракуда
С неподвижной, плохо вылепленной физиономии смотрели мутные глаза, кляксы цвета мазута, совершенно невыразительные. Над ними высился массивный непропорциональный лоб. Темные волосы старательно подстрижены, чтобы сгладить несовершенство пропорций, но в результате казались скальпом, снятым с обычной головы.
Огромное тело, словно вздувшееся тесто, обтянутое поплиновой блузой, лежало в паутине из блестящих трубок. Конструкция играла роль кровати, коляски, шезлонга и кресла. Единственный металлический предмет в комнате, обставленной с большим вкусом, где пол устилал старый персидский ковер.
– Ессе Homo![8] – прошептал потрясенный Этер.
На ум ему невольно пришли слова из молитвенника бабки, хотя водянистое тело, колышущееся на эластичном матраце, ничем не напоминало распятого Назаретянина. Подобно огромному крабу, он постоянно лежал на солнышке, не чувствуя запахов, звуков и не видя одного из самых прекрасных пейзажей.
– Бедный гомункул!
Лицо Этера кривилось, он боролся со слезами.
Я отвернулся и зашагал к стеклянной стене. Ее огромные секции вращались вокруг оси, открываясь на террасу, уставленную роскошными растениями. За террасой громоздились Альпы.
Их покрывал легкий туман, снежные шапки сверкали на солнце, на склонах росли альпийские ели. Внизу искрилось озеро Лаго-Маджоре с ниткой шоссе по берегу.
Видел ли больной все это? Неизвестно, мог ли он вообще видеть. Быть может, он воспринимал окружающий мир как горсть стеклышек из разбитого калейдоскопа? На мертвом лице не отражалось никаких чувств.
– Брат! – Этер опустился на колени возле колыбели из хромированных трубок, обнял лежащего. – Брат! – шептал он и плакал.
Плакал над обретенным братом, над собой, над своим отцом – чудовищем, которого так страшно покарала судьба, что старшего сына он вынужден прятать, как позор.
Отклика не было. Не дрогнул ни один жирный наманикюренный палец. Руки безвольно лежали вдоль туловища.
– Не надо отчаиваться, он не несчастен, – произнес женский голос.
Появилась монахиня-бенедиктинка. Она положила руку на плечо Этера. Над ее головой крылья велона качались, как лепестки лилии.
Я не слышал, как она вошла. Все они тут ходили в обуви на мягкой подошве, почти беззвучно, по стерильным коридорам и роскошным коврам, по ячейкам, где жили самые убогие существа из богатейших семей, которым хватало денег на оплату камеры хранения генетических отбросов, расположенной в самой роскошной местности и стыдливо прозванной санаторием.
– Он не осознает своего состояния – добавила монахиня.
– Он не получает никаких впечатлений?
– Он чувствует тепло, холод, голод. Его радуют еда и солнечный свет. На свой лад он узнает санитаров.
– Венец творения! – Этер не мог примириться.
– Только люди в своей гордыне называют себя так.
– А у него тоже есть бессмертная душа? – Этер явно хотел досадить бенедиктинке.
– Есть. А теперь я вынуждена попросить вас удалиться. Наступило время кормления и туалета.
Монахиня открыла дверь ванной, выложенной кафелем, с бассейном в полу. Повернула: краны.
– Га-га-га, – забулькало создание в коляске, заслышав шум воды.
На расплывшемся лице появилось что-то вроде улыбки.
Младенческое гульканье взрослого мужчины показалось страшнее телесного уродства, паралитичной неподвижности и бессмысленного взгляда.
– Подумать только, он лежит камнем тридцать два года! Страшно. Я понятия не имел о его состоянии. Иначе не подвергал бы тебя такому испытанию. Прости.
– Не будь ослом.
Мы возвращались к фуникулеру.
– В детстве у меня был ужасно умный осел, его выкормила моя польская бабка, потому, что с его матерью что-то случилось, как и с моей. Потом она воспитала и меня.
В его воспоминаниях ожила старушка, украдкой дымившая «Монте-Кристо спесьяль», длинной и тонкой сигарой светлого табака, пьющая крепкий смолистый кофе и растившая в Калифорнии лен. Женщина простая, неграмотная и незаурядная.
Ожили Вигайны, какими они были сто лет назад, край ее ранней юности, которого нет и никогда не было, село, родившееся из ностальгии в сердце одинокого человека, с корнем вырванного из родимых мест.
Свое аркадское видение родины она привила внуку, а он, когда ему невмоготу бороться с проблемами дня сегодняшнего, убегает на планету своего детства, в несуществующую страну. Так я тогда подумал.
– Я даже не знаю, кто я.
– А кем ты хотел бы быть? – не понял я. Мне показалось, что он говорит о своем месте в жизни.
– Может, я ребенок из пробирки. До недавнего времени я даже не знал, откуда родом были мои дед с бабкой, хотя в нашей семье есть целый некрополь с позолоченной крышей, а на стеле бабки вырезали слова, передрав с надгробия Шопена. Я отнюдь не уверен, что остальные, чьи имена высечены на мраморных плитах, существовали на самом деле или мирно покоятся в своих могилах. Наверняка их тела остались на нефтеносном участке, откуда пошло все наше богатство. Переносить прах – удовольствие из дорогих. Какая разница, есть в могиле горсть праха или нет? Только кусок полированного мрамора, соответствующая надпись и обязательный портрет придают покойнику респектабельность и достоинство.
Пытаясь докопаться до тайны своего происхождения, Этер упрямо исследовал историю семьи. Начал он с каменистого нагорья, где первые Станнингтоны, Ангус и Дебора, разводили коз на кислых пастбищах Съерра-Мадре.
Этер знал, где располагалась их ферма. Ему было десять лет, когда отец привез его туда и показал истоки богатства. Место это ничем не напоминало имения из отцовских рассказов. Неизвестно даже, где проходила граница участка, поскольку давным-давно на множество километров вокруг простерся консорциум «Стандард Ойл».
Монотонный пейзаж.
Все пространство до самого горизонта было усеяно журавлиными шеями насосов, гнавшими нефть. Реки труб стекались в узлы, а от них бежали другие трубопроводы, еще толще. Крекинги, очистители, огромные цилиндры на опорах высотой в несколько этажей. Тишина и полное отсутствие людей. Вот что он запомнил из той поездки.
– Старое Роселидо было большим поместьем, – с гордостью говорил отец.
Хозяйство, ипотеку которого Этер с огромным трудом раскопал в нотариальном архиве в Берминг-Сити, вообще не имело названия и значилось только под номером кадастра.
Отец рассказывал о доме первых Станнингтонов, словно провел там детство, хотя дом был разрушен задолго до его рождения. Этот никогда не виденный им дом он описывал сыну как истинно английское поместье, словно перенесенное из Англии восемнадцатого века из-под дартмурских лесов.
«Они разводили коз». Пендрагон Станнингтон не любил рассказывать о том, чем зарабатывали на жизнь потомки пионеров с «Мейфлауэра», коз старался не вспоминать, зато в его рассказах в конюшнях ржали чистокровные лошади, грум под уздцы подводил коня, а под опекой псаря заливалась свора гончих.
И в эту старинную британскую картинку – врезка из совершенно другой страны, иного времени. С ковра вскакивает легавая, приходит холоп в льняной свитке и низко кланяется: «Ясновельможный пан!»
Только став взрослым, мальчик обратит внимание на эту несуразность. Словно две гравюры наложились одна на другую в воспоминаниях отца.
Сразу после легенды отец переходил к рассказу о бизнесе, и на сцене появлялся замечательный дед Джон. Человек действия, человек дела! И сразу наступал тысяча восемьсот девяностый год, огромным фонтаном била нефть, которую тогда называли каменным маслом, и оказывалось, что Старое Роселвдо плавает на сказочном богатстве, в самой середине нефтеносных полей, являть центральной, но крохотной точкой огромных залежей.
Но этот божий дар надо было еще получить, И это сделал феноменальный дед. Он не позволил выдрать у себя кусок земли за символическую плату. Из более чем двух тысяч мелких землевладельцев в консорциум вошло только трое, и одним из них был дед Джон, self-made man – человек, который сам себя создал, мудрый, хотя необразованный, понимающий толк в нефти.
Чтобы не вкладывать все состояние в нефть, он предусмотрительно размещал деньги в других отраслях промышленности, купил землю, которую тоже назвал Роселидо, и приказал построить дом и семейный некрополь. Он сам лег туда в возрасте девяноста восьми лет. На плите еще при своей жизни велел высечь надпись, которая во веки веков трубила бы ему славу: «И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время свое, и лист которого не вянет; и во всем, что ни делает, успеет».
В воспоминаниях отца дед был добрый, справедливый, великодушный… Но Этер помнил и деда Джона из рассказов бабки, и два образа не соприкасались. Этер долго не мог выяснить, откуда вообще взялся этот человек.
Он не фигурировал в земельных книгах с фамилиями фермеров, которые продали или сдали в аренду землю, пока она не превратилась в нефтяной консорциум. Там он нашел только Ангуса, мужа Деборы, а еще Сару Станнингтон. Это имя напомнило ему эпизод из детства.
