Наталья Александрова - Мамочка в законе
Она картинно зарыдала и попыталась порвать на себе волосы. Однако это ей не удалось, поскольку шапочка все еще находилась на голове. Призвав на помощь Васю, мамочка наконец сняла шапочку, но лучше выглядеть не стала. Однако один маленький кусочек глины подсох и отвалился.
Последующие двадцать минут Вася сушил мамочку феном. И вот наконец маска высохла, и Вася осторожно, кусок за куском, стал ее снимать.
— А знаешь, — сказала мамочка, — пожалуй, не так уж все плохо. В моем возрасте на кожу нужно воздействовать активно… Нет, определенно, маска помогла.
Она закрутилась перед зеркалом, напевая вальс Штрауса.
Всего этого было слишком много для Васиного измученного организма. Ему показалось, что синенькие скромные цветочки с мамочкиного халатика попадали на пол, потом поднялись в воздух и закружились хороводом по комнате.
— Я люблю тебя, Вена, — пела мамочка, — глубоко, неизменно…
«Это конец!» — понял Вася и потерял сознание.
* * *На этот раз Вадим назначил встречу Маркизу в киноресторане «Мастрояни».
Леня пришел первым, и бойкая официантка в кокетливой соломенной шляпке-канотье положила перед ним меню.
— «Серебряный плащ Марлен Дитрих», — с интересом прочел Маркиз.
— Это семга, запеченная в фольге, — охотно пояснила девушка.
— «Бюст Софи Лорен», — перешел Леня к следующей строчке, — однако!
— Авокадо, фаршированное креветками и орехами кешью, — бодро перевела официантка.
— «Мужская сила Жан-Поля Бельмондо»…
На этот раз девушка не успела перевести, потому что к столику подошел Вадим.
— Однако здесь интересное меню, — вместо приветствия сказал ему Маркиз, — чувствуешь себя немножко людоедом…
— Вы еще не прочли и половины меню, — официантка закатила глаза, — там дальше такое! Особенно в разделе десертов!
Преодолев некоторый шок, вызванный необычными названиями, мужчины сделали заказ. Как только официантка удалилась, Вадим придвинулся ближе к Лене и нетерпеливо проговорил:
— Вам удалось вернуть украденное?
Леня передал своему собеседнику портфель. Вадим торопливо расстегнул замки, вытащил сафьяновый альбом, перелистал его. На его лице отразилось явное разочарование.
— Это все?
— Это все, что нам удалось взять у приятеля вашей сестры, — обиженно проговорил Леня. — Разве это не те марки, которые он у вас украл? Кажется, вы говорили о том, что они очень редкие и дорогие?
— Те, те… — ответил Вадим, еще раз невнимательно взглянув на содержимое альбома, — вот эта — особенно ценная, это так называемая «серая Аргентина»… огромное спасибо, но там была еще такая небольшая, слегка потертая папочка, а в ней… — и Вадим настороженно замолчал.
— Ну да, в ларце щука, в щуке яйцо, в яйце игла, а в той игле — смерть Кащеева, — насмешливо проговорил Маркиз.
— Зря вы так шутите, — негромко отозвался Вадим, — в той папочке действительно моя смерть. Впрочем, вы и так сделали для меня очень много, вы сделали все, что могли, и не ваша вина… — с этими словами он потянулся к карману.
— Постойте, — Леня жестом остановил его, — я хотел бы довести это дело до конца, но для этого мне нужно знать, что искать. Иначе получается как в сказке — пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что…
— Ну ладно, — Вадим откинулся на спинку стула и начал: — История эта долгая, так что вам придется запастись терпением.
Маркиз молча кивнул, чтобы не перебивать рассказчика.
— Для меня, правда, она началась не так давно, всего две недели тому назад. Меня пригласили к умирающей женщине…
— Вы — врач? — удивленно спросил Леня. Ухоженный, обеспеченный вид Вадима, та щедрость, с которой тот помогал своей бестолковой сестре, явно не вязались с плохо оплачиваемой профессией служителя Гиппократа.
— Нет, — Вадим чуть заметно усмехнулся, — я тот, кого приглашают, когда врачи уже сделали все, что могли. Я адвокат. Знаете, как рассказывают: поздно ночью человек вызывает врача, тот осматривает больного и говорит:
«Срочно вызывайте адвоката, священника и близких родственников».
«Что, дело так плохо, доктор?»
«Нет, просто я не хочу быть единственным идиотом, которого зря разбудили этой ночью».
Так вот, две недели назад меня вызвали не зря: женщина действительно умирала. На вид ей было далеко за восемьдесят, она лежала на высоко взбитых подушках с закрытыми глазами, и единственным признаком жизни были мелкие, суетливые движения ее левой руки. Она словно что-то перебирала пальцами на одеяле, то ли пересчитывала какую-то невидимую мелочь.
Старуха выглядела чистой и ухоженной, в комнате не было того ужасного запаха, "который часто присутствует в доме умирающего — только легкий химический запах лекарств. Меня встретила женщина лет шестидесяти, я принял ее за дочь, но после понял, что ошибся. Эта женщина подошла к постели умирающей и громко сказала той:
— Тетя Шура, он пришел! Адвокат, которого вы просили!
Старуха открыла глаза. Глаза были желтые и живые, особенно живые на ее безжизненном, пергаментном лице. Я приблизился и наклонился к ней, готовясь выслушать ее последнюю волю — что-нибудь вроде «золотое колечко с желтым камушком отдать племяннице Маше, а сережки соседке Нюсе».
Но ухаживающая за ней женщина прикоснулась к моему плечу и негромко проговорила:
— Тетя Шура не может ничего сказать. Ее разбил паралич, и она лишилась речи.
— Зачем же вы меня вызвали? — Я был раздосадован: время мое дорого, а здесь я, похоже, совершенно не нужен.
— Она просила непременно вызвать адвоката.
— Как же просила, если она не может говорить?
Вместо ответа женщина показала мне листок бумаги с кое-как нацарапанными каракулями.
Я снова взглянул на умирающую. Старуха перехватила взгляд своей сиделки и сделала жест живой левой рукой, как бы удаляя ее из комнаты. Женщина обиженно пожала плечами и вышла, что-то пробормотав себе под нос.
Как только дверь за ней закрылась, старуха поманила меня той же рукой и, когда я снова приблизился, стала делать пальцами какой-то непонятный мне жест. В то же время она приоткрывала кривой, перекошенный параличом рот, словно мучительно пыталась что-то сказать, однако у нее выходил только нечленораздельный стон, похожий на мычание.
Утомившись этим усилием, она на какое-то время затихла, прикрыв глаза, и я уже подумал, что все кончено, как вдруг ее веки снова поднялись и взгляд желтых глаз обжег мое лицо. Старуха очень хотела мне что-то сообщить, это было единственное, что еще было для нее важно, и я наконец проникся сознанием важности этого ее последнего желания.
Я внимательно следил за ее левой рукой и наконец понял, что она показывает на узенький диванчик, стоявший в другом конце комнаты. Я подошел к этому дивану, следя за жестами умирающей, и каким-то чудом понял, что нужно приподнять покрывавшие его большие подушки.
Под одной из них лежала потертая кожаная папка.
Умирающая показала мне, насколько могла — глазами, живой левой рукой, всем своим неподатливым, почти уже мертвым лицом, — что я должен взять эту папку, спрятать ее.
Адвокату приходится иногда иметь дело с очень странными людьми и очень странными желаниями, и я, нисколько не удивляясь, спрятал папку в свой портфель. Увидев это, старуха прикрыла глаза и сделалась вдруг удивительно спокойной, как будто выполнила невероятно важное дело и теперь ее больше ничто не заботит.
Я позвал ее сиделку.
Женщина ничего у меня не спрашивала. Она заплатила за визит, сказав, что умирающая была очень экономна и скопила достаточно денег, чтобы хватило и на скромные похороны, и на такие непредвиденные расходы, чтобы никому не быть в тягость.
— Да у нее, считай, и нет никого из родных, — тихонько вздохнув, добавила она, — только Вовка, паразит… так он ее, считай, и угробил…
На мой вполне естественный вопрос она объяснила, что Вовка — это внучатый племянник Александры Никодимовны, что он иногда заходил к своей престарелой тетке в надежде на то, что та оставит ему свою квартирку. Но сам по себе он парень никудышный, а в последнее время и вообще связался с настоящими бандитами. Сама рассказчица — а звали ее Лида — не была со старухой в родстве, она приходилась дочерью старинной подруге тети Шуры, Анне Алексеевне, с которой старуха прожила в одной квартире лет сорок, если не больше. Лида часто навещала Александру Никодимовну, а с тех пор, как та слегла, постоянно жила при ней и ухаживала, как могла.
— И ничего мне не надо, — тут же добавила женщина, подумав, что я могу усмотреть в ее действиях корысть, кому она квартиру свою оставит, меня нисколько не касается!
Я ей на это ничего не сказал, и Лида продолжила:
— Недавно пришло тете Шуре письмо. Я его из ящика достала, принесла, потому и видела, а так бы и глядеть не стала, у меня нет такой привычки. Письмо потертое, будто долго его таскали, и адрес рукой тети Шуры написан, а поверх адреса — штамп фиолетовый: «Адресат неизвестен». Так что, выходит, тетя Шура кому-то письмо послала, а оно ей вернулось. Я письмо-то на тумбочку положила и забыла про него, а тетя Шура меня попросила в магазин сходить за чаем и сахаром. Только возвращаюсь я из магазина, а из квартиры крики несутся, будто там двое ругаются. Слышу, вроде Вовкин голос. Кричит: «Все равно расскажешь! Я тебя заставлю!» Не успела я дверь открыть, а навстречу мне Вовка выскочил, злющий, как собака бешеная. Морда вся красная, а глаза горят! Оттолкнул меня, чуть с ног не свалил, и поскакал по лестнице как козел. Я испугалась, в комнату вбежала — а тетя Шура на полу лежит, глаза выпучила, на губах пена, и левой рукой так вот шевелит, как и сегодня. Рядом с ней конверт лежал, тот, что я из ящика принесла, только уже разорванный. Я-то на него и не посмотрела, бросилась скорее к тете Шуре, на кровать ее подняла, помочь пыталась, а она уж и не говорит. Вызвала тогда «скорую», еле дождалась — сами знаете, как они к старухам ездят. Но все-таки приехали, посмотрели и говорят, что инсульт у нее был и надо в больницу. Но я-то знаю, как в больнице со старухами обходятся, и не отдала. Сказала врачу, что сама буду здесь за ней ухаживать. Ну, он под мою ответственность и оставил, ему-то что, только забот меньше. Уж когда «скорая» уехала, я догадалась, как дело было: Вовка небось к тете Шуре притащился, увидал то письмо и по подлости своей прочитал. А бабушка-то его заметила, рассердилась очень, что письма ее читает, и вышла у них большая ссора. Ну, а старому-то человеку много ли надо? От расстройства у нее паралич-то, видно, и приключился. Я даже, грешным делом, подумала, не пристукнул ли Вовка старуху, да доктор, когда ее осматривал, ничего такого не сказал. Видно, просто от расстройства ее разбило. Ну вот, а потом уж, дня через три, тетя Шура стала беспокоиться, словно чего-то просить. Я догадалась дать ей бумагу и карандаш, она и нацарапала кое-как, чтобы пригласить адвоката… Я думала, насчет квартиры своей хотела распорядиться… — И Лида выжидающе посмотрела на меня.
