Даниэль Пеннак - Маленькая торговка прозой
– Моя мать! Мадам Назаре Квиссапаоло Шаботт!
И торжествующе, в каком-то хмельном угаре, еще более ужасном, чем взгляд этой мумии, заявил:
– Она всю жизнь не давала мне писать!
***Она. Что вы думаете о возрасте?
Я. Дурь все это, мадемуазель.
Она (подскочив на стуле). Что вы сказали?
Я. Я говорю, что в любом возрасте возраст – дрянная штука: в детстве – гланды и полная зависимость, юность – онанизм и вопросы без ответов, зрелость – порог жизненных сил и предел глупости, старость – артрит и никчемные сожаления.
Она (перестав писать). Вы хотите, чтобы я это записала?
Я. Это ваше интервью, что хотите, то и пишите.
Она перелистнула несколько страниц и попыталась снова войти в колею, надеясь исправить положение.
Она. Как вы относитесь к денежному вопросу?
Но стало только хуже.
Я. Если бы мне пришлось глядеть на свое отражение в пустом котелке, я бы примкнул к тем, кто ждет команды: «Целься!»
17
Короче, я сдал.
Я сдал.
Бывает. Я вспомнил взгляд старухи, и меня как током ударило, я сдал! Воспоминания, они ведь не предупреждают о своем появлении, это предатели, которые застают вас врасплох, как часто пишут в книгах. Ее взгляд впился в меня – точь-в-точь как Верден посмотрела тогда на священника, собиравшегося крестить ее в тюрьме Сент-Ивера! Верден и эта старая мадам – два полюса времени и один взгляд, напряженный до боли в висках... полагаете, я и дальше должен был ломать эту комедию: «И в двадцать лет бывают старики, и в восемьдесят – молоды душой»? Или что там еще?
Дамочка быстренько сгребла свои вещички и кинулась к выходу. Я хотел было окликнуть ее, предложить начать все заново, но это было выше моих сил. Старухино кресло засело у меня в голове. Все мои ответы плавились под ее испепеляющим взглядом. При совершенной путанице в мыслях я вдруг отчетливо понял, что Жюли была права. Точно, нужно быть не в своем уме, чтобы позволить нацепить на себя этот шутовской наряд. Вместо того чтобы успокоить моего исповедника в юбке, я, наоборот, лишь масла в огонь подлил. Приступ лирического настроения. Она явилась для торжественной регистрации Ж. Л. В., а нарвалась на палестинского террориста с затуманенными мозгами.
***Но худшее было впереди: вся честная компания ожидала меня в «Тальоне», нисколько не сомневаясь в моем триумфе. Королева Забо в роли Кутузова.
– Ваше появление во Дворце спорта в Берси, это будет что-то, Малоссен! Исключительное событие! Еще ни один писатель не выпускал свой роман, как какую-нибудь премьеру шоу-бизнеса!
(Как бы не так, Ваше Величество, я только что сломал весь ваш карточный домик.)
– Позади вас по периметру сцены рассядутся веером ваши переводчики. Всего сто двадцать семь человек, прибывших со всех концов света, – будет на что посмотреть, уверяю вас. А перед вами – три-четыре сотни мест для журналистов, наших и зарубежных. И повсюду на трибунах толпы ваших поклонников!
(Стойте, Ваше Величество! Прекратите! Не будет никакого Дворца спорта! Через неделю, когда появится опубликованное интервью, и Ж. Л. В. уже не будет! Шаботту придется все начинать заново...)
– Журналисты будут задавать вам дополнительные вопросы, те, что отмечены курсивом в вопроснике, который Ж. Л. В. дал вам для заучивания. Так, мой мальчик, мы с вами еще раз все хорошенько проверим, и все будет в порядке, вот увидите.
– А потом, полагаю, он все-таки сможет немного отдохнуть?
Королева удивленно взглянула на несчастного Готье, который тут же покраснел. (Умоляю тебя, Готье, оставь свое обожание, я только что включил тебя в список безработных, ты покрываешь своего душегуба. Я предал вас. Ты, стало быть, не видишь, что у меня на лбу написано: предатель?)
– У нас еще десять сеансов для автографов на этой неделе, не можем же мы отправить наших читателей из провинции ни с чем, Малоссен. А «потом», как выражается Готье, «потом» месяц полного отдыха, где хотите, с кем хотите, хоть всей семьей, если угодно, и вашими бельвильскими друзьями, которые принимали участие в рекламной гонке. Целый месяц. Все оплачено. Довольны, Готье?
Готье был на седьмом небе. Я – в аду.
– А пока нам есть чем заняться. Калиньяк вам уже сказал? Мы выпустили восемьсот тысяч «Властелина денег» разом. Теперь их надо пристроить. Калиньяк отправится по стране и с ним три четверти наших представителей. На Луссу с остальными – Париж. Рук не хватает, Малоссен, нас слишком мало. Если бы вы пришли на подмогу Луссе, это было бы как нельзя более кстати.
***– Что-то с тобой не так, дурачок.
Лусса на своем красном грузовичке объезжал книжные магазины города, рискуя попасть в аварию на каждом перекрестке.
– С чего ты взял?
– Ты не боишься сидеть со мной рядом в машине, значит, с тобой что-то сильно не так.
– Да нет, Лусса, все в порядке: я боюсь.
И точно, все было в порядке, как у тех первоклашек, что нашкодили по-крупному и ждут, прилипнув пятой точкой к холодной скамье, что это крупное сейчас придет и накажет их.
– Само собой разумеется, что эта сомнительная комедия достала тебя дальше некуда; я и сам не прочь вернуться к своей китайской литературе...
– Прошу тебя, Лусса, не разговаривай за рулем.
Он только что чуть не сбил какую-то мамашу с коляской.
– В сущности, ты должен сейчас испытывать то же, что и я в твоем возрасте.
В этот момент мы как раз проезжали мимо дверей одного лицея. Красный грузовичок так сдал вправо, отшатнувшись от опасного места, что проехался по противоположному тротуару.
– Не буду посвящать тебя во все подробности моих военных походов, но это расскажу: в сорок четвертом, еще до Монте-Кассино, англичане часто отправляли меня за линию фронта к немцам, со стороны Меджез-эль-Баба, в тунисских горах. В то время я уже был черным, я сливался с темнотой, у меня был ранец, полный взрывчатки, и я чувствовал тогда примерно то же самое, что ты сейчас: этот спертый воздух подполья.
– Ты, по крайней мере, мог гордиться собой, Лусса.
– Гордиться? Тоже мне честь – наложить в штаны, слыша, как рядом в кустах говорят по-немецки... И потом, хочу тебе заметить: твоя «гордость» существует только в исторической перспективе.
Грузовичок остановился как вкопанный. «Властелины денег» повалились нам на голову. Мы вышли, чтобы занести один экземпляр в какой-то затертый книжный магазинчик на углу. Лусса продолжал уверять, что мне как раз светила такая историческая перспектива.
– Ладно, дурачок. Ж. Л. В. – полный бред, конечно, согласен! Но это наш общий бред. И издательство «Тальон» держится только на Ж. Л. В. И если ты вынужден пока носить его поносные цвета, утешайся мыслью, что ты отстаиваешь Изящную Словесность, лучшего из наших авторов, достойного самого почетного места на полках книжных магазинов.
Произнося это, он одной рукой указал на «Террасу Гутенберга», а другой сделал знак, показывая, как ему все это приелось.
– Ну же, выше нос, дурачок, хао бу ли цзи, как говорят китайцы, «забудь про себя» и цжуань мен ли женъ – «посвяти себя другим»...
***Малоссен, или смерть Изящной Словесности. Спасибо, Лусса, утешил.
Жюли нет. Холодная постель. Дети спокойно спят своим праведным сном. Дивизионный комиссар Кудрие распутывает потихоньку свое дело. Мать витает в облаках на пару с инспектором Пастором. Стожилкович переводит Вергилия. И наконец, Сент-Ивер обсуждает условия проживания с Господом Богом – своим приятелем на небесах.
Жизнь идет своим чередом.
Иногда останавливается.
Если бы еще можно было уснуть! Так нет. Нет покоя предателям. Не успеешь глаза сомкнуть, как тут же является старуха Шаботт, или мадам Назаре Квиссапаоло Шаботт (португалка? бразильянка?), чтобы тревожить мой сон. Эта чудовищная голова, забальзамированная гневом, и ребячий визг ее престарелого сына: «Она всю жизнь не давала мне писать!» Потом во весь экран моего сознания – скорбное лицо Королевы Забо. Ни слова упрека, ни слезы. Ей хватало того, что она не давала мне спать. В руках у нее был тот самый роковой журнал с моим интервью.
Еще неделя.
Неделя без сна.
***Журнал вышел. Как и полагается.
Мне сообщили об этом сразу.
Динь-динь, восемь часов утра. Снимаю трубку: Королева Забо.
