Сергей Нуриев - Идолов не кантовать
Хуже приходилось Натке. Когда замшевая обувь представилась ей после пятого побега в туалет, она почувствовала, что левый сапог явно велик и на пятке от него вздулась водянка. Отвлек ее от этой неприятности томимый голодом супруг. Он пихнул ее локтем и потребовал ужина.
Hа ужин квартиранты ели собственное сгущенное молоко и украденный у хозяина хлеб.
После трапезы занялись коммерцией.
— Ну и сколько там у нас? — поинтересовался Эдька, высасывая из продырявленной банки остатки молока.
Натка извлекла из-под подушки бухгалтерскую книгу и сообщила:
— Восемьсот, как и было.
— Не восемьсот, а тыща шестьсот, — поправил глава семейства. — Пока ты дрыхла, я поставил еще партию заколок.
— А не много? А вдруг столько покупать не будут?
Эдька помолчал, важно поковырял в носу и, покосившись на несмышленую жену, заверил:
— Бу-у-удут. Еще как будут. Изменим тактику — предложим теперь с красными камушками. Только покажу — всякие там дуры сразу разберут.
Тумакова насторожилась:
— Сразу? Тогда ты мне чтоб три оставил, одну заколку с белыми стеклышками и две с красными. Я давно такие хотела.
— Хватит с тебя двух, — строго заметил Тумаков. — Так ты все мои капиталы по ветру пустишь.
— Не твои, а наши.
— Мои!
— Наши! Наши, наши.
— Как это — наши, если я их сам заработал!
— А я? Я же вместе с тобой была!
— Ты! Ты только бухгалтерские работы делаешь, а я — мозговой центр. Я думаю!
— Подумаешь! Я тоже так думать могу.
— Ты не сможешь. У тебя по алгебре что было?
— Ну тройка.
— А у меня четверка!
— Зато у меня по пению — пять!
— При чем тут пение?! — горячился Эдька. В бизнесе надо вычислять, а не петь.
— А при чем тут алгебра? — не унималась Натка. — Вон Гетьпан с нашей школы дуб дубом был, а сейчас на машине ездит. А Надька Бровко золотую медаль получила, а сама теперь шпалы кладет.
— У Гетьпана вся родня сало продает. Я-то уж знаю. Так что пение тут ни при чем.
— При чем! Наши певицы многие, например, поглупей Гетьпана будут, а вон как живут.
— Сравнила! Они ж красивые.
— Он тоже неплохой.
— Так, может, он и в хоре поет?
— Может, и поет.
— Дура! Я ж тебе говорю, что твои Гетьпаны салом торгуют!
— А может, они и салом торгуют, и поют.
— Ага, прямо на базаре все вместе и поют. И Надька Бровко тоже поет. Положит шпалу — и споет, да?
— Да! — назло сказала Натка, понимая, что ставит тем самым Надьку в неловкое положение.
— Уф-ф, — вздохнул обессиленный супруг, — ты невыносимая. Будешь работать или нет?
— Буду. Только капиталы — наши!
— Ладно, наши, наши.
Не теряя больше времени на пустые разговоры, Тумаковы бросились наверстывать упущенное и насыщать местный рынок бижутерией. Эдьке удалось остаться в должности мозгового центра, а Натке — отстоять право голоса и овладеть половиной семейного состояния.
Опомнились предприниматели только через полтора часа, когда все женское население Козяк носило в волосах по две тумаковские заколки. Этих крайне полезных и пользующихся спросом украшений хватало и на каждого третьего мужчину. Тогда, по настоянию бухгалтера, дуэт сменил профиль и приступил к оптовым закупкам шоколада. Еще через час жители райцентра были обеспечены сим продуктом на год вперед с учетом трехразового питания в день. Состояние предприимчивой парочки достигло к тому часу ста восьмидесяти тысяч долларов.
Дело ладилось. Капиталы росли, как на дрожжах, увеличиваясь в геометрической прогрессии. Через месяц их было уже так много, что Тумаковы не знали, что с ними делать. Хранить такие деньжищи в арендуемой спальне было неудобно, и квартиранты решили обзавестись собственным банком. К исходу второго месяца Тумаковым стало тесно; родные безденежные Козяки их уже не устраивали. Их манили неосвоенные соседние райцентры и многообещающий Крым. В срочном порядке там скупались земли — побережье и плодородные сады. Для развития торговли была приобретена пара пароходов. На одном предполагалось возить на Чукотку бродячих собак для упряжек и выменивать на них у северных народов бивни тюленей. Другой пароход предназначался для поставки за рубеж наших эмигрантов. Две бухгалтерские тетради были исписаны цифрами. Новые прибыли в них уже не вмещались, и разбогатевшие капиталисты завели толстый "Альбом для рисования", на обложке которого красным фломастером было начертано:
СЕКРЕТНЫЙ ПЛАН ТРУМЭНА
Название плана составлялось из первых букв семейной фамилии и имен супругов. После того как для звучности вставили букву "Р", Тумаков вспомнил, что такую же фамилию носил известный американский миллионер. Молодожены сошлись во мнении, что подобное совпадение — хороший знак свыше.
В альбом были начисто переписаны все коммерческие операции, начиная с удачной перепродажи заколок и заканчивая последней грандиозной сделкой — приватизацией угольных шахт Донбасса.
Многие тайны хранились в плане. Там были такие махинации, которые еще никогда и никому не приходили в голову, а между тем они должны будут принести девяносто восемь миллионов долларов чистого дохода. Все было рассчитано, расписано и нарисовано. Оставалось только взять и быстренько осуществить весь план, что, разумеется, было делом времени.
Впрочем, чету Тумаковых занимал не только бизнес. Иногда они говорили и о любви. Обычно интимная тема начиналась так:
— Эдька, — говорила жена вкрадчивым голосом, испытующе глядя на суженого, — ты меня сильно любишь?
— Ну, — угрюмо бубнил Эдька, чувствуя подвох.
— Нет, сильно или не сильно? — настаивала Натка.
— Нормально.
— Ты меня не любишь, — оскорбленно произносила супруга и надувала губы.
— Да люблю, люблю!
— Нет, не любишь!
— Люблю, бляха-муха!
— Так, значит, — сильно?
Эдька отбояривался, как мог:
— Слушай! Я такого не понимаю. Любят или вообще, или вообще никак. Так вот я тебя люблю — вообще!
Добившись определенности, Натка требовала купить турецкую люстру или нутриевую шапку, глава семейства чаще всего упирался, ссылаясь на отсутствие наличных денег, вложенных в товар, но в конце концов сдавался, подтверждая таким образом свои пылкие чувства.
Последняя их любовная беседа затянулась до утра, когда старатели уже начали нетерпеливо ворочаться в предчувствии пробуждения.
Любовь вновь требовала доказательств. На этот раз она вымогала белый "мерседес".
— Давай лучше купим "вольво", — предлагал миллионер, — синюю.
— На синей пыль видна.
— А белый цвет — дурацкий.
— Он благородный. А может, ты меня не любишь?!
— Люблю.
— Купишь?
— Куплю. Только не сегодня. Сегодня уже поздно. Давай спать скорей, а то сейчас есть захочется.
— Смотри же не забудь, — пригрозила напоследок Натка. — А себе, если тебе так хочется, можешь и "вольву" купить, денег, слава богу, уже много.
Последняя фраза, долетев до сознания Мамая, заставила его раскрыть глаза. Он вскочил, кошачьим шагом вышел из комнаты и прилип ухом к соседней двери. В спальне было тихо. За спиной сконфуженно кашлянул Феофил Фатеевич.
— С добрым утром, — оглянулся Мамай, — у вас там кто-то ночует?
— Да, два месяца уж.
— Вы что ж, папаша, возле нас приют открыли?
— У меня там постояльцы.
— И что? Обеспеченные люди? — деловито осведомился Потап.
— А… я ж говорю — постояльцы.
— Почему сразу не предупредили? Нехорошо, папаша. Теперь радостная встреча сына с родителем может быть омрачена присутствием посторонних лиц. Он человек необычайно стеснительный. Я, кстати, тоже. Иногда. Не найдется ли у вас для лучшего друга вашего сына чашки чаю? С бутербродом.
— Конечно, — вздохнул Буфетов, приглашая гостя на кухню. — А за постояльцев вы не беспокойтесь, они днем обычно спят.
— В ночную смену трудятся? Железнодорожники?
— Они… эти… молодожены.
— Что вы говорите! Понимаю. Стало быть, деньги есть? А скажите, в карты они не играют? Впрочем… это не имеет никакого значения.
За завтраком Феофил Фатеевич предъявил старую желтую фотографию, на которой был изображен голый годовалый негритенок.
— Что это? — удивился Потап.
— Мой сынок… и… ваш друг, — всхлипывая, пояснил Буфетов. — Правда, похож?
— Вообще не изменился, — убежденно заявил бригадир.
— Мой мальчик…
Мамаю показалось, что перед ним все-таки девочка, но снимок был настолько мутным, а Буфетов — умиленным, что перечить он не стал. К тому же выяснение пола младенца сулило старателям некоторые бытовые трудности, и для верности бригадир незаметно расцарапал на фото то место, которое могло натолкнуть старика на определенные сомнения.
