Виктор Пронин - Голоса вещей
— Если бы я тебя не знал, — сказал Зайцев, — я бы вышел, хлопнув дверью.
— Я не сказал тебе главного, — усмехнулся Ксенофонтов. — Я не сказал, где его искать.
— И… это… где?
— Для начала закрой рот. Вот так. А искать… Походи со своими ребятами по ресторанам. По хорошим ресторанам. У нас, слава богу, их немного. Оперативникам, твое задание даже понравится. Второе… пусть потолкаются на базаре, у овощных рядов. Но пусть обращают внимание не на тех, которые продают, и не на тех, которые покупают.
— Ты что, издеваешься? — не выдержал Зайцев. — На кого же им тогда смотреть?
— На тех, кто мило беседует с продавцами и кто не собирается ничего покупать. Понял? Я на твоем месте вообще закупил бы в магазине каких-нибудь овощей побольше и поставил своего человека за прилавок. Не забудь предупредить его, чтобы он не вздумал бриться. Небритый человек вызывает больше доверия. Дальше. Радиоотделы в комиссионных. Вот и все. Действуй. А мне надо очерк писать.
А Ксенофонтов, порывшись в столе, нашел две кнопки и приколол снимок к стене, как раз напротив своего стола. И теперь, стоило ему поднять глаза от рукописи, перед ними опять разворачивалась вся картина ограбления.
И снова мчался через дорогу грабитель с деньгами под мышкой, и его напарник в белом пиджаке все еще придерживал дверцу «Жигулей», и прохожие стояли, оцепенев от неожиданности. Ксенофонтов всматривался в парня, который легко, почти летяще перебегал через дорогу. Была, правда, в его фигуре какая-то едва уловимая нескладность, но Ксенофонтова это только порадовало.
— Все правильно, старик, — проговорил он вслух. — Все правильно.
Нет, не написал он в этот день очерка о передовике производства. Не пошел у него очерк, так тоже бывает. Другие мысли, более увлекательные и дерзкие, охватили Ксенофонтова в этот день, и он отдался им с радостью. Возможно, кто-то сочтет его слишком легкомысленным и самонадеянным, кто-то решит, что его и на пушечный выстрел нельзя подпускать к газете, но как бы там ни было, шальное настроение вытолкнуло Ксенофонтова из редакции, и он пошел вдоль улиц, иногда пришептывая что-то про себя, иногда ухмыляясь чему-то в рыжеватые усы…
Уже возвращаясь домой, он по дороге зашел в телефонную будку и набрал номер Зайцева.
— Привет, — сказал он. — Есть успехи?
— Будут, — хмуро ответил следователь.
— Это хорошо. Дело в том, что я забыл сказать тебе некоторые подробности словесного портрета и…
— Ну?!
— Тот, который в машине, носит темные очки в тонкой металлической оправе, возможно, даже с фирменной нашлепкой на стекле. А тот, что бежит через дорогу, в парике. На самом деле его волосы гораздо короче.
— А во что обут тот, который сидит в машине и от которого на снимке виден кусок рукава? — спросил Зайцев, уже не скрывая насмешки.
— Черные модельные туфли.
— У тебя все? — спросил Зайцев таким тоном, словно его отвлекали пустяками от важного дела.
— Да, старик, теперь все. Будь здоров.
— Подожди! — начал было следователь, но Ксенофонтов уже повесил трубку…
Прошла неделя, и за все это время друзья ни разу не встретились, ни разу не поговорили по телефону. Несколько попыток Ксенофонтова связаться с Зайцевым оказались тщетными — того не было ни в кабинете, ни дома. Да и своих хлопот хватало.
Однажды в конце рабочего дня некстати зазвонил телефон. Ксенофонтов поднял трубку, даже не подозревая, что наконец-то объявился Зайцев.
— Ксенофонтов? Рад слышать твой голос.
— Старик! — вскричал Ксенофонтов. — Неужели ты жив?
— Похоже на то, хотя я крепко в этом сомневаюсь.
— Я рад за тебя, старик! Чует мое сердце, что ты мог и того… Что с тобой могло случиться всякое, а?
— Случилось, Ксенофонтов! Успел он все-таки из своей пушки бабахнуть в мою сторону, успел.
— Ты небось в кровище весь? — спросил Ксенофонтов.
— И это было. Но сейчас я в норме. Могу позвонить, в гости пригласить…
— И подаришь что-нибудь?
— Приходи. Подарю все, что понравится. Я сейчас на больничном, слегка хвораю… Рука болит, но уже легче.
— А, между прочим, схватки с преступниками в твои обязанности не входят. По должности тебе положено общаться с ними в кабинете, когда им уже нечем бабахать.
— Виноват, — вздохнул Зайцев. — Проявил неуместное рвение. Как говорится, усердие оказалось не по разуму. За что и страдаю. А почему ты не спросишь о…
— Словесном портрете? Я и так знаю — с ним все в порядке. Где ты их взял?
— На базаре. Возле овощных рядов. Но видел их в ресторане, и в комиссионке.
— Меня волнует одно — у водителя были очки в тонкой металлической оправе?
— Были! И у второго тоже. В очках и взяли. Но почему ты решил…
— О! — воскликнул Ксенофонтов. — Это не телефонный разговор. О таких вещах нужно говорить с глазу на глаз. В общем — еду. Жди!
Ксенофонтов одним махом сгреб со стола все исписанные листки, отнес машинистке и, прыгая через три ступеньки, на длинных ногах понесся вниз, прочь из редакции.
— Прежде всего, — обеспокоенно произнес Ксенофонтов, — ты вернул государству пятьдесят тысяч?
— Сорок девять. Тыщу они успели спустить.
— За неделю?! — ужаснулся Ксенофонтов.
— За два дня.
— Как же это можно?..
— Завтра будут с ними беседовать. А пока мне интереснее твои показания.
— Наконец-то ты, Зайцев, стал понимать, где навоз, где жемчужные зерна.
— Итак? Я слушаю.
— Если тебе скажут, что нынешним сезоном неимоверно модны ярко-желтые галстуки с фиолетовой булавкой, ты наденешь такой галстук? Нет. Даже если тебя понизят в должности и обяжут ловить карманных воров. Стоит за этим ограниченность, ложные или истинные представления о прекрасном и уродливом… Что-то за этим стоит, я мог бы порассуждать на эту тему, но тебя волнует другое, не будем отвлекаться. Ты одеваешься в полном соответствии с некими собственными представлениями о своей персоне. Независимо от того, что тебе удастся раздобыть в наших лавках, а чего ты начисто лишен. Смотри, вон идет мужик в зеленом костюме. Он его купил, надел и вышел в город, ощущая себя нарядным и красивым, способным поразить чье-то воображение, может быть, даже женское. А я, я никогда не надену зеленого. Может быть, в этом проявляется мое невежество, мое скудоумие, но! Все это проявляется! Мы все, Зайцев, находимся в жестоком плену представлений о дурном, достойном, возвышенном и подчиняемся этим своим представлениям с рабской покорностью, не пытаясь даже воспротивиться, усомниться…
— Усвоил, — перебил Зайцев. — Дальше.
— Это даже не мода, это нечто другое, значительное и незыблемое. Я, например, могу совершенно твердо сказать, какой галстук ты наденешь охотно, при каком будешь чувствовать себя совершенно счастливым, какой затянешь на своей тощей шее, скрепя сердце, а какой не возьмешь ни при каких обстоятельствах.
— Хотел бы я и это знать, — усмехнулся Зайцев.
— Эти мои знания не о галстуках, Зайцев! Они о тебе. За твоими носками, и трусиками, за твоим заросшим затылком и штанишками, которые явно нуждаются в утюге, за вот этой твоей папкой, за шариковой тридцатикопеечной ручкой стоишь ты, Зайцев, со своими надеждами и заблуждениями, со своим представлением о мире, в котором ты живешь, и о себе самом. Твой пиджак, твой обиженный взгляд, твоя продырявленная бандитской пулей рука рассказывает о тебе куда больше, чем тебе бы хотелось. И твое счастье, Зайцев, что на свете так мало людей, способных читать все эти иероглифы.
— Неужели прочитываешь?
— Запросто! Но это не всегда доставляет мне радость…
— Постой, постой! Но ведь мы далеко не всегда надеваем те вещи, которые хотим надеть, о которых мечтаем… Покупаем то, что подворачивается!
— Сколько раз тебе подворачивался коричневый костюм? Сколько раз ты мог купить себе широкополую фетровую шляпу? Ты этого не сделал. Ты ходишь в сером мохнатом пиджаке, а на голове у тебя кепочка, правда кожаная. Но и это очень многозначительный иероглиф. Ответь мне, Зайцев, на такой вопрос… Почему ты, несмотря на свой довольно незначительный рост, не носишь туфли с высокими каблуками, чтобы хоть немного поправить эту досадную ошибку природы, почему?
— Меня устраивает мой рост, — холодно ответил Зайцев.
— Во-первых, ты врешь. Во-вторых, это не ответ. Ты можешь сказать так, лишь обидевшись на меня. А я спрашиваю не для того, чтобы тебя обидеть. Я задаю вопрос просто и прямо: почему ты не носишь высокие каблуки, хотя многие это делают?
— Мне кажется, что… понимаешь, в этом есть что-то недостойное.
— Во! — Ксенофонтов поднял длинный указательный палец. — Ты не в силах справиться с собственным предубеждением. Впрочем, можешь назвать это убеждением. Тебе кажется? Тебе только кажется, а ты уже пленен.
