Даниэль Пеннак - Маленькая торговка прозой
Вооружившись планом Парижа и каталогом светских мероприятий, намеченных на тот год, – своеобразная карта его первого острова сокровищ, – Филипп вычислил и отметил мусорные бачки звезд.
В результате первых же утренних раскопок он положил под стекло своей коллекции самый свежий огрызок яблока, обглоданного Джейн Биркин, флакон из-под лака для ногтей от Диора, принадлежавший Катрин Денёв, бутылку из-под пива Ришара Боренже...
– Класс! Здорово придумано! И он будет все это продавать? Голова!
– Жереми, помолчи!
– Что, разве не гениальная мысль – перерыть мусорные бачки известных людей?
– Дай дядюшке Тяню дочитать!
Три месяца спустя Филипп уже руководил дюжиной увлеченных своим делом копателей и тремя десятками осведомителей, консьержей или их детей; каждый из них был заинтересован в процветании предприятия, прибыльность которого превзошла все ожидания.
– Что такое «прибыльность»?
– Прибыльность, Малыш, «быль», это значит, что оно приносит деньги.
– И много?
– Да, немало.
– А «произошла» как понимать?
– Что?
– «Произошла»?
– А! Превзошла! Это значит...
– Объясни ему шепотом, Тереза, чтобы дядюшка Тянь мог продолжать!
За семестр он прошел весь курс и, сдав экзамены на «отлично», получил степень бакалавра и приобрел помещение в торгово-промышленном комплексе Иври.
На следующий год он открыл филиалы в Лондоне, Амстердаме, Барселоне, Гамбурге, Лозанне и Копенгагене. В просторном офисе на Елисейских Полях размещалась теперь его штаб-квартира. Он поступил вне конкурса в Высшую Экономическую Школу.
– Во дает!
– Жереми...
– Молчу.
В день своего восемнадцатилетия он ушел из ВЭШ, хлопнув дверью. Он вернется туда два года спустя, но уже в качестве преподавателя.
За эти два года он выучил датский, испанский, голландский, подтянул свой немецкий, а заодно и английский, на котором он говорил с неуловимым йоркширским акцентом...
Он играл на саксофоне в «Пти Журналъ» и быстро пошел в гору как лучший полузащитник в сборной по регби Парижского университетского клуба...
Извольте. Это называется «Властелин денег», последнее детище министра Шаботта, он же Ж. Л. В.: стремительно, как вспышка молнии, бессмысленно, как смерть, но это захватывает ребятню, так что даже маленькая Верден следит по строчкам, когда Тянь читает. Тянь, который за всю свою жизнь романов в руки не брал, тем не менее знатный рассказчик. Его голос (так напоминает голос Габена, просто невероятно!) придает всему повествованию особую глубину. Что бы он ни читал – затягивает, как болото. И если Жереми или Малышу и случится прервать чтение в самом начале, то лишь по причине крайнего возбуждения. Но и они вскоре отдаются на волю волн, уносимые потоком, заполняющим эти пропасти, которые голос Тяня, слово за слово, строка за строкой, буравит на месте нетронутой целины любого текста, каким бы он ни был.
Именно в Нью-Йорке, где он подыскивал место для своего очередного магазина, Филипп встретил Таню. Их взгляды пересеклись в самом сердце Гринвич-Вилледжа.
Появившаяся, как и он, из ниоткуда, девушка открыла ему мир Гёте, Пруста, Толстого, Томаса Манна, Андре Бретона, мир архитектоники в живописи и контрапункта в музыке. Красивая пара, они и жили красиво. Мадонна, Борис Беккер, Платит, Джордж Буш, Матиас Руст и Лоран Финьон входили в круг их близких друзей.
***Я их так и оставил: Верден на руках у Тяня, Тереза в наглухо застегнутой ночной рубашке, Клара на своей постели (скрестив руки на животе, уже!), Жереми и Малыш на своих местах во втором ярусе, в глазах – будущее и много золота, Ясмина у ног Клары с выражением скорбной важности на лице, как будто Тянь читал, например, какую-нибудь главу из Корана, испеченную Пророком специально в память Сент-Ивера.
Я встал.
Джулиус поднялся вслед за мной.
И мы тихонечко удалились, как всегда в такой поздний час.
***Мы, Его Превосходительство и я, отправились отстаивать дело Бенжамена Малоссена перед Жюли Коррансон. Бельвиль понемногу отступал на второй план, пока я повторял свои слова: «Я согласился играть эту комедию, чтобы утешить Клару, моя Жюли. Я согласился, потому что бывают моменты, когда ужас бьет так сильно, что непременно нужно уйти из „реальности”, как ты говоришь, и попробовать какие-нибудь другие подмостки. Я согласился, чтобы увести от этого детей, пусть играют и не думают о Сент-Ивере. Жереми и Малыш будут разучивать со мной мой текст, Клара – делать фотографии, а Тереза сможет меня попилить; это их отвлечет. Я согласился также, чтобы выполнить приказание Аннелиза и отогнать семейную лодку как можно дальше от его расследования. Я согласился, потому что, если только начать считать, получится, что мы уже перебрали свою норму неприятностей на нос, – ты не находишь? Тогда я сказал себе: ладно, будем легкомысленны, один-единственный раз, немного придурковаты, слегка неуклюжи. Хватит быть безупречными, потому что это именно то, в чем нас упрекает Аннелиз. Оставим на время негостеприимные берега преданности и самоотверженности. Идешь со мной, Жюли? Давай. Давай попробуем. Сыграем в Ж. Л. В., раз уж случай подвернулся».
***Естественно, ее не оказалось дома. Тук-тук-тук, Жюли? Превосходный Джулиус уселся, ждет, пока откроют. Как бы не так. Карандаш, клочок бумаги, спина Джулиуса вместо стола. Я кратко законспектировал только что сказанное. Прибавил «я тебя люблю», проспрягав во всех временах и наклонениях, приписал, что остаюсь ее авианосцем, что она может садиться и взлетать, когда захочет... Это как раз и были слова первой нашей встречи: «Хочешь быть моим авианосцем, Бенжамен? Я буду прилетать время от времени, чтобы пополнить запас здравого смысла», а я в ответ, не помня себя от счастья: «Прилетай, моя красавица, и улетай, сколько душе угодно, отныне я плаваю в твоих водах».
Я извинился за свои гадости насчет журналистки и «избирательности», прости, Жюли, это я специально, чтобы сделать тебе больно... прости, прости, и подписался.
Потом задумался.
Чего-то не хватало.
Правды, которую нельзя скрывать.
Шаботта.
Я признался, в постскриптуме, что Ж. Л. В. не кто иной, как министр Шаботт, он, Жюли, он самый. Представляешь?
И лист нырнул под дверь.
***После своего пространного монолога о либеральном реализме Шаботт повел нас, меня и Королеву, в помещение, устроенное как кинозал.
– Идите за мной, господин Малоссен, я покажу вам, на что похож «Конкорд», настоящий, из плоти и крови.
Дюжина кресел, около каждого – по пепельнице, потолок с наклоном и стены, скошенные по направлению к белоснежному экрану. Позади нас – око кинопроектора, над которым колдует третий слуга – Антуан, точно такой же, как все предыдущие. От светского визита мы перешли к сверхсекретному брифингу, в духе Джеймса Бонда перед отправкой на очередное задание.
– Я собираюсь сделать из вас Ж. Л. В., более настоящего, чем в действительности, вот увидите, это будет забавно...
Темнота, луч света, картинка на экране: лоб, черные как смоль крылья шевелюры сложены назад, Прямой безупречный пробор. (Волосок к волоску, надо же!)
– Как вы заметили, господин Малоссен, «Конкорд» тщательно причесан.
(И правда, у этого типа не голова, а фюзеляж черного самолета.)
– Вы знаете, кому принадлежит сие чело, дорогая?
Королева Забо сомневается:
– Молодому Шираку?
– Нет. Копник, двадцать восемь лет, серый кардинал с Уолл-стрит. Посмотрите, какой высокий лоб, господин Малоссен, двойная морщинка, не горизонтальная, заметьте, это не сомнение, это энергия в чистом виде! Такой лоб и такая же прическа должны быть у Ж. Л. В. Так, идем дальше. Антуан!
Щелчок, смена кадра, два глаза на экране. Небесно-голубой, как требуется, взгляд устремлен вперед. Должно быть, долго тренировался, чтобы научиться смотреть не моргая. Когда ему надо посмотреть в другую сторону, то поворачивается вся голова, как пушка у танка.
– Волбрут, вольфрамовый король, – возвещает Шаботт, – рынок астронавтики весь под ним. Важен не цвет глаз, господин Малоссен, важна напряженность взгляда. Посмотрите, какая прямота под дугами бровей. С таким подвижным лицом, как у вас, должно быть, это не составит большого труда.
