Алена Смирнова - Подруга мента
Вычитав у Бальзака, что женщина начинает стареть в двадцать три года, я не стала проверять искушенного француза по медицинской энциклопедии. Просто спуску себе с тех пор не даю. А то разжиреют, зашлакуются, испоганятся, потом сидят и ноют: «никто не любит, никому не нужна, никто не хочет». Это не мое, это — моей подруги Насти, которую Измайлов терпеть не может. Видели бы вы эту мудрейшую из мудрейших. Пятьдесят шестой размер, прической заведует исключительно ветер, до всего остального и он не дотрагивается. А и любят ее, и нужна, и хотят. Чудеса! Ладно, ладно, завязываю с говорильней. Потому что остаток дня, правда, в креме, я посвятила обычной уборке у себя и у Измайлова. Готовке. Стирке. И этой, как ее, заразу, рекламе. Я ведь помимо сведений о Лизе еще и несколько заказов урвала. Судя по перечислению, комару ясно, что я за все попеременно хваталась и ни в чем не преуспела. Так, поверху и влегкую. Я ждала Вика, чтобы рассказать ему. Чтобы услышать от него толкование значений. А он все не шел и не шел.
Разве можно меня, безудержно предприимчивую, оставлять надолго в одиночестве? Номер Валентина Петровича я выведала у мужа еще в субботу. Не могу объяснить, зачем в понедельник я сделала то, что сделала. Измайлова долго не было, наверное, поэтому. Или за тем? В общем, я предупредила охранника, чтобы не шевелился понапрасну, выскочила к автомату возле подъезда и закрутила диск.
— Валентин Петрович? — игриво спросила я.
— Он самый, — не менее игриво ответил он.
Тогда держись, свинья этакая.
— Мне бы хотелось с вами встретиться.
— А вы кто, барышня?
Черт, я еще не сочинила, кто… Но темпа терять нельзя.
— Я, Валентин Петрович, институтка и дочь камергера.
Слава Богу, удержалась и дальше про моль не процитировала.
— Откуда у вас мой телефон, барышня? — заскрипел он.
Сказать «от верблюда» было бы перебором.
— От Лизы, одной убиенной дамы. Она просила, стрясись с ней нечто дурное, связаться с вами.
— Вы, вероятно, шутите? Или путаете. У меня нет знакомых женщин с таким именем.
Что же ты так завибрировал голосовым аппаратом, зайчик?
— Лишь бы вы у нее были, дорогой.
— Это вы приходили в субботу к ней в редакцию?
— О, да вы дока во всем. Что касается приходов-уходов.
— Я встречусь с вами, фокусница, — прохрипел он.
Вот так, Петрович, не все мне попытки немного высказаться вслух изображать.
— В среду в речном порту, между седьмым и восьмым причалами, в девять вечера.
— У вас теплоход?
— У меня аллергия на дураков, дорогой.
— Сколько?
Если я потребую у него деньги, меня посадят. Если не потребую, он даст отбой.
— Захватите с собой то, что важнее баксов.
— Например?
— Не будь нужды в том, чтобы вы повспоминали и подумали, я бы пригласила вас на рандеву сейчас же.
— Как я вас узнаю?
— Я сама, не тревожьтесь.
И, выпустив пар, я понеслась, как пустеющий воздушный шар, только более целенаправленно. Жалко, что не придется поаплодировать Валентину Петровичу в среду вечером. Однако кто же до срока, до выяснения условий интересуется суммой? Я помешана на психологических детективах, но ни в одной книге, ни в одном фильме жертва шантажа сама не нарывалась на оплату. Что он замыслил? А, плевать, разрядилась и — мерси боку.
Я выпила бальзама Биттнера, как мы с Измайловым называем коньяк, и засела за компьютер. Что-то вдохновение расшалилось. Придумал код для армянской прелести Вик. Мы с ним смотрели рекламу. Мы иногда смотрим конкретно ее. Дабы осознать, что для полного счастья людям надо так мало: зубной пасты, стирального порошка и чипсов с пивом. Так вот, в тех роликах пенсионеры, кто на даче, кто дома, шарахали по рюмочке бальзама. И травушки, веками врачевавшие человечество, преподносились следующим образом:
— Хлопну бальзамчику, ничего не болит, и такая радость на сердце…
— Дерну биттнеровского, и жить хочется, смеяться, петь, бежать куда-нибудь, делать что-то…
— Поль, ты знаешь, почем бальзам? — заколдобило Вика.
— Дорого.
— Дороже водки?
— Учитывая объем, раза в три.
— Значит, это дерьмовый коньяк.
— В смысле?
— Ты проникнись симптомами: немотивированные положительные эмоции, двигательная активность вплоть до тяги к участию в художественной самодеятельности… Поль, я сгоняю за «Пшеничной»? И буду балдеть от того, что купил средство одинакового действия со всемирно почитаемым лекарством за бросовую цену.
— Вик, давай не будем воспринимать рекламу как руководство к поспешным действиям.
— Бальзаму хочешь, детка? — содрогнулся Вик, нервозно отслеживающий мои прихоти.
— Я знаю, кто твой первый враг, в субботний вечер очень вкусен коньяк, — пропела я.
— Это уж Макаревич, а не Биттнер. Его рекомендации нам, не ведающим о наличии у человека печени, но ведающим о наличии аналога души, подходят, — согласился Вик.
Он унесся в магазин, а я аж допела песню. Кто бы мог предположить во мне наличие слуха? Меня из музыкальной школы отчислили за неимением оного еще в десять лет. Они погорячились. Вик же признал в моем завывании рифмы и ноты. Или уж очень ему приспичило выпить? Нет, Измайлов не алкоголик. Значит, я певица. Когда, шандарахнув коньяка, я вложила смесь не аналога, а натуральной своей души с углекислым газом из легких в исполнение шедевра «Окрасился месяц багрянцем», Измайлов беззвучно плакал. Я поняла, что вынести это можно только любя. Боготворя. В общем, больше я не пою.
Вик был серым, как будни без прибылей, концертов, спектаклей, вернисажей, секса и спиртного. На предложение закурить он отреагировал имитацией рвотного рефлекса. На предложение поесть повторением имитации. Получалось, высмолил не менее двух пачек сигарет на пустой желудок. Его реанимировать пора было.
— Измайлов, я горю желанием пересказать тебе редакционные байки.
— Остынь, Поля. Когда я уходил утром, у меня было одно дело. Все так ловко вязалось: кто-то из денежных мешков интересовался людьми, разливающими в пластиковые бутыли воду. Бизнесмены дали лишнюю информацию в газету, и женщин, творящих им рекламу, начали прижимать к ногтю. С одной перетрудились, принялись за вторую. Заодно нейтрализовали моего лучшего сыскаря, Борю Юрьева.
— Вик, я не вторая, я Полина, окстись.
— Окщусь, окстюсь, мне не важно. Твой муж, милая, мог бы для приличия быть совладельцем газеты или вложиться в водяную скважину. Но он не удосужился этого сделать. Следовательно, ни при чем.
— Мой бывший муж, Вик.
— А я кто?
— Тебя я люблю.
— Я тебя тоже.
Попробовал бы ты, титан мысли, чувства и сыска, сказать, что «это не важно».
— Туда, куда Макар телят не гонял, ее мужа, да? Они убивали директора фирмы, пытались что-то выведать. Убили. Судя по времени, напрасно. Потому что организовали охоту на мою девочку. Когда на чужих охотятся, я по долгу службы на дыбы встаю. А когда на мою?
— Вик, не бушуй, твоя девочка десяти шизанутых мальчиков стоит. Я тебе душ раскочегарила. Идем, родной.
— Не отнесешь под струю?
— На плащ-палатке.
— А, ладно, пешком пойду. Знаешь анекдот про ворону? Выбирается она из ресторана между первой, которая плохо идет, и последней, которая всегда лишняя. Шур-шур крыльями, не взлетается…
— Да, милый, когда ты анекдоты травишь и еще разные в один стравливаешь, совсем труба дело.
— Я размышлял, Поля, как последний кретин чувствовал подъем всего, что во мне есть грешного и святого, и тщился за день спасти свою женщину.
— Измайлов, так я для тебя женщина или девочка? Под кого канать?
— Спроси чего полегче, милая. Когда девочка, когда женщина. Тебе не врубиться.
Чем бы еще его отвлечь? Не слишком он на шалуна сегодня похож.
— Но спасать тянет все-таки девочку?
— Тебя тянет спасать. Заладила — девочка, женщина… Вполне сформировавшаяся курица.
— Курица?
— Согласен, кобра.
Яду бы мне в челюсти. Я всегда за проигравшего против победителя. Если он не спит со мной. Сама себе уже осточертела экивоками на кровать, но, клянусь, в возрасте, когда нынешних Лолит уговаривают не рожать, я только о школьных общественных мероприятиях думала. Я была председателем совета дружины и секретарем комитета комсомола единым махом. И полагала, что общественницам мужчины нужны только в качестве товарищей по партии. Измайлов, Измайлов, я ведь могла тебя не выслушивать, не поддерживать вопросами. Я могла тебя вежливо прогнать. Я… Хватит нежностей!
— Вик, убирайся в террариум, раз кобры будоражат.
— Настаиваешь?
— Убирайся.
— Поленька, я пошел, конечно. А ты пока осмотрись.
Чего я хотела от фатума? Разумеется, мы находились в его квартире. Мой террариум.
Он полагал, что я разбегусь к двери? Да нужна бы я была хоть одному из них, если бы соблюдала правила направлений. Я завалилась на его обожаемый, как все недосягаемое месяцами, диван:
