Наталья Александрова - Рыбкин зонтик
— Сегодня только ты тут дежуришь, больше никто не придет?
— Зачем? — Оля пожала плечами. — Врач изредка заходит.
Выяснилось, что дежурит сегодня Сергей Михайлович, так что никакой женщины быть в палате реанимации не могло. Тем не менее я ее видела, и самое главное — утащила пузырек, из которого она собиралась вколоть Роману лекарство.
— А куда ведет эта дверь? — спросила я, вспомнив, что незнакомка выскользнула через маленькую дверцу в углу палаты.
— В соседний коридор, только она всегда заперта, там никто не ходит. — Оля демонстративно села за свой столик и начала листать журнал с записями процедур.
Я посидела еще немного возле кровати, фигура на ней не шевелилась. Я тянула время, потому что жевала резинку. Вытащив мягкий комочек, пахнущий мятой, я незаметно засунула его в замочную скважину той самой дверцы в углу. Резинка застынет и, для того чтобы ее выковырять, понадобится время. Если дверь понадобится кому-то из персонала, то им скрываться нечего, возьмут какой-нибудь медицинский инструмент и вытащат резинку. А вот от злоумышленников резинка, конечно, не защитит, но заставит потратить время, и это уже хорошо.
Я отправилась домой с тяжелым сердцем. Обиженная Оля едва кивнула мне на прощание.
…«Бомбист» высадил меня перед самым подъездом и умчался в предутреннюю тьму, резко газанув.
Я толкнула дверь и вошла в парадную.
Когда я уходила отсюда, часа два назад, на лестнице горела единственная слабая лампочка, но сейчас она погасла, и, захлопнув за собой входную дверь, я оказалась в кромешной темноте.
Я не слишком испугалась — не могу сказать, что я такая уж трусиха, и детский страх темноты не слишком для меня характерен. Кроме того, в последние дни мне хватало гораздо более серьезных поводов для волнения, чем перегоревшая лампочка в подъезде.
Я осторожно двинулась в ту сторону, где, по моим представлениям, находился лифт, стараясь только не споткнуться в темноте о ступеньку — сейчас мне только не хватало сломать ногу.
Медленно двигаясь в нужном направлении, я упорно всматривалась в темноту, надеясь, что глаза понемногу привыкнут к ней и я смогу чувствовать себя увереннее.
И действительно, я начала постепенно различать в окружающей меня тьме очертания стен.
И сбоку от ступеней, почти на моем пути, я различила какой-то смутный силуэт, отдаленно напоминающий застывшую человеческую фигуру.
— Эй, кто здесь? — вполголоса окликнула я этот неподвижный сгусток тьмы. — Кто это тут стоит?
Никакого ответа, естественно, не последовало.
— Что за идиотские шутки? — проговорила я. — Прятаться в темноте и пугать женщин! Ничего умнее ты не мог придумать?
Но силуэт в темноте не шелохнулся и не издал ни звука.
У меня по спине поползли ледяные пальцы страха.
Вернуться, выскочить на улицу, позвать на помощь?
Но в этот глухой предутренний час глупо рассчитывать на чье-то вмешательство, на чье-то заступничество. Можно кричать хоть до посинения, и никто даже не выглянет в окно… все люди лежат сейчас в своих теплых постелях и видят десятый сон…
А самое главное — чтобы выскочить на улицу, я должна буду повернуться спиной к этому неизвестному ужасу, притаившемуся в темноте, а об этом я не могла даже подумать…
Значит, оставалось одно — идти вперед, делая вид, что я никого и ничего не боюсь, что мне совершенно безразличен тот, кто стоит во мраке… как можно быстрее добраться до лифта, нажать на кнопку…
А что, если он войдет вслед за мной в кабину лифта?
Я столько раз видела это в американских триллерах, что представила себе необычайно отчетливо.
Однако другого пути у меня просто не было.
Я двинулась вперед, умирая от страха.
Медленно продвигаясь в темноте, я не сводила глаз с едва различимого силуэта и поэтому забыла о ступеньках, которые вели к лифту, и споткнулась, едва удержавшись на ногах.
Громко чертыхнулась и снова искоса посмотрела на своего таящегося во мраке врага.
Он даже не шелохнулся.
— Ну и черт с тобой! — проговорила я нарочно громко, чтобы заговорить свой страх, отпугнуть его звуками своего голоса.
Я преодолела ступеньки и поравнялась с темным силуэтом.
Сердце бешено колотилось где-то в горле.
Мне нужно было пройти мимо незнакомца и оставить его у себя за спиной… но это было выше моих сил. Это было просто невозможно.
Я замерла, не зная, что делать, — ни идти вперед, ни вернуться я не могла.
И тут на втором этаже хлопнула дверь.
— Бессовестная скотина! — проговорил заспанный мужской голос. — Ты представляешь, сколько сейчас времени? Ни на грош стыда у некоторых! Неужели не мог до утра потерпеть?
В ответ раздалось виноватое поскуливание, которое следовало понимать так, что — нет, потерпеть до утра было никак невозможно.
— Распустил я тебя вконец! — продолжал ворчать заспанный мужчина. — Знаешь ведь, что мне утром идти на работу, и совершенно на это плюешь! Самый ведь сладкий сон на рассвете! Никакой в тебе жалости к хозяину! Нет, все-таки ты неблагодарная скотина!
«Неблагодарная скотина» проскулила в ответ что-то жалобное и застучала когтями по ступенькам.
— Еще и темень такая! — сокрушался несчастный хозяин. — Хорошо хоть догадался фонарик взять, а то бы точно все ноги переломал! Опять последняя лампочка перегорела, а никому и дела нет!
Шаги собаки и человека постепенно приближались, и наконец на лестнице появилось круглое пятно света.
Собака негромко тявкнула, и тут же раздался удивленный голос хозяина:
— Девушка, вы что тут стоите в темноте?
— Темно, — проговорила я, оправдываясь, — до лифта не могу добраться… посветите мне, пожалуйста… и еще… — мой голос стал робким и неуверенным, — кажется, тут кто-то есть… кто-то прячется…
— Кто тут может прятаться? — недовольно спросил мужчина. — Никого тут нет! Карлуша, ты кого-нибудь видишь?
Карлуша, который при свете фонарика оказался жизнерадостным фокстерьером, тявкнул с большим недоверием.
— А вот тут, в углу, кто-то стоит… — робко произнесла я, сама понимая нелепость своих недавних страхов.
— Где? — Луч фонарика пробежал по ступеням, по стене с неизбежным объяснением в любви какой-то обворожительной Ксюше и осветил моего таинственного врага.
В углу, возле самой стены, стоял с самым невинным видом обыкновенный старомодный торшер — такой, какие стояли в каждой квартире лет этак двадцать назад, когда я пеленала своих первых кукол…
— Ни стыда, ни совести у некоторых, — завел Карлушин хозяин свою любимую арию, — лень до помойки дойти! Выбрасывают всякое старье прямо на лестнице! Людей только пугают!
Он сочувственно поглядел на меня и предложил:
— Ну давайте я вам фонариком посвечу, а то вы и лифт не найдете!
Я поблагодарила его и, стыдясь своего недавнего неоправданного страха, поднялась к лифту. Кабина послушно подъехала и открылась, озарив площадку ярким светом.
— Но вы уж так поздно одна не ходите! — ворчливо напутствовал меня собаковладелец, которого Карлуша нетерпеливо тянул к дверям.
Исполнитель любил это время — четыре часа утра. Последние гуляки угомонились и разошлись по домам, самые ранние пташки досматривают еще последние сны. Город пуст, как кошелек перед зарплатой. Никого не встретишь на улице, в подъезде, на лестнице — самое время для работы. Для той специфической работы, которой занимался Исполнитель.
Он остановил машину, немного не доезжая до нужного дома, огляделся. Убедившись, что поблизости никого нет, быстро прошел к подъезду, поднялся на пятый этаж.
В доме царила гулкая предутренняя тишина.
Стараясь не издать ни звука, он вставил отмычку в замочную скважину, плавно повернул. Замок тихо щелкнул, открывшись.
Исполнитель проскользнул в квартиру беззвучно, как тень.
Он любил это острое, волнующее чувство — когда появляешься там, где предстоит работать, бесшумный и неотвратимый, как сама смерть. Входишь в дом, обитатели которого не знают, что их ждет, не знают, что их жизнь — в руках незаметного, невысокого и бледного человека, которого они, возможно, не раз встречали на улице и не обращали на него никакого внимания, потому что им не могло даже в голову прийти, что так незаметно, неказисто может выглядеть сама судьба…
Исполнитель включил фонарик, внимательно осмотрел прихожую. Ведь ему сегодня нужно было не только решить чью-то судьбу, заказ был более сложным — он должен был еще найти в этой квартире одну вещь. Найти и принести заказчику.
За это ему заплатили больше обычного, вдвое больше. Таким было его условие, и заказчик согласился, не торгуясь.
Луч фонарика осветил тумбочку под зеркалом, и Исполнитель увидел ту самую вещь, которую он должен был найти. Надо же, как это оказалось просто! За такую ерунду ему заплатили столько же, сколько за человеческую жизнь! Впрочем, это нисколько его не волновало, это не его дело. Ему за это хорошо платят — и только это важно.
