Ирина Зарубина - За сроком давности
— Ладно, пойдемте, провожу. Есть пока время. — И быстро зашагал по направлению к монастырю. Чтобы поспеть за ним, Ирине с Клавдией приходилось в прямом смысле слова бежать, то и дело рискуя сбить кого-нибудь с ног.
Вальдберг сидел прямо на ступенях храма и перочинным ножичком обтачивал какую-то деревяшку. Калашникова сразу узнала его. Все те же огромные уши, те же веснушки на все лицо. Еще издали заметив женщин, он встал и отряхнул от опилок рясу.
— Доброго здоровья, — поприветствовал он женщин, поклонившись. От этого поклона Клавдии стало немного неловко.
— Здравствуйте, Эдуард Артурович. — Она хотела протянуть ему руку, но постеснялась.
— Уже нет. — Он кротко улыбнулся. — Уже не Эдуард Артурович. Я теперь брат Симон. А вас как величать?
— Клавдия Васильевна. А это Ира, моя помощница.
— Ну пойдемте прогуляемся, — полупропел монах и медленно двинулся по аллее. — Погода нынче хорошая, в келье сидеть не больно охота.
— Пойдемте, — согласилась Дежкина.
— Ну, и что вас привело? — спросил он. — Вы сказали, что вы из милиции?
— Из прокуратуры, — поправила Клавдия. — Брат… Эдуард Артурович, мы приехали сюда, чтобы поговорить с вами о том времени, когда вы работали ночным сторожем на кладбище.
— A-а, помню, помню… Только называйте меня братом Симоном, еще раз настоятельно вас прошу.
— Постараюсь. Брат Симон. — Клавдия виновато улыбнулась. — Просто вы у нас проходите как Вальдберг Эдуард Артурович.
— Прохожу? — монах с любопытством, посмотрел на нее. — Где прохожу?
Дежкина вынула из сумочки фотографию и протянула ее монаху.
— Вот. Посмотрите внимательно. Вы тут никого не узнаете?
Монах долго пристально всматривался в карточку, потом извинился, достал очки и опять долго всматривался в фотографию.
— Как же не узнать? — он улыбнулся. — Тут же я. Вон там, у дерева. Я и старший слесарь наш, дядя Гена. А остальных не знаю никого. А что?
Клавдия и Ирина переглянулись.
— А вы не можете сказать, когда эта фотография была сделана? — поинтересовалась Калашникова.
— Когда сделана? — монах почесал подбородок. — Нет, не могу. Хотя постойте. — Он перевернул снимок. — Вот, тут же написано: «Второе ноября, похороны отца».
— То, что там написано, мы знаем. — Клавдия за спиной у Вальдберга показала Ирине кулак. — А вы сами вспомнить не можете? Ну, в какой это день было, почему вы на снимке оказались?
— Да вы что? — Монах посмотрел на женщин и улыбнулся. — Это ж двадцать лет назад было, откуда я помню?
— Скажите, а вы не могли бы… — начала было говорить Ирина, но монах вдруг остановился, отчего она чуть не налетела на него.
Повернувшись к Клавдии и Калашниковой, Симон строго посмотрел на них и тихо сказал:
— Будьте добры объяснить, в чем, собственно, дело. Не очень приятно сознавать, что тебя пытаются поймать на какой-то лжи. Если вы подозреваете меня в каком-то злодеянии, то прошу вас сказать, в каком именно?
— Извините, брат Симон, но пока мы не можем этого сделать, — как можно более вежливо сказала Дежкина.
— В таком случае, всего вам хорошего. — Монах поклонился и медленно пошел прочь по дорожке.
— Постойте! — Калашникова догнала его. — Подождите! Вы что, не будете с нами разговаривать?
— Нет, не буду. — Монах кротко улыбнулся. — Не хочу.
— Но мы ведь… — Ирина растерялась. — Но мы ведь можем официально вызвать вас на допрос.
— Если считаете нужным — вызывайте. А сейчас это моя добрая воля — разговаривать с вами или нет. Как и ваша добрая воля — открыться мне в ваших подозрениях. Правильно?
Ирина не знала, что ответить.
— Вы простите нас, — вмешалась Клавдия, — но мы не хотим говорить вам не потому, что боимся открыть тайну. Просто если вы узнаете, то это может повлиять на все ваши последующие ответы, а нам бы этого не хотелось. Понимаете?
— Понимаю. Но не согласен. Впрочем, ладно, ваше дело. — Симон огляделся по сторонам и указал на небольшую лавочку. — Так и быть, отвечу на ваши вопросы, а то действительно потянете меня в Москву, а у меня и тут дел полно.
— Эдуард Артурович… простите, брат Симон, вы не могли бы рассказать нам про тех людей, которые работали с вами. Ну, могильщики, сторожа, рабочие. Про этого дядю Гену, например.
— А что, его тоже в чем-то подозревают? — поинтересовался монах.
— Вот видите, — Дежкина бросила на него острый взгляд. — Хотели, чтоб мы вас подозревать перестали, а сами уже…
— Да, каюсь, грешен. — Монах на мгновение задумался. — Ну что я могу про него рассказать? Мужик и мужик. Работяга, короче говоря. Сидел, кажется, когда-то. А так ничего.
— Жена была у него?
— Нет, жены не было. — Монах помолчал немного. — Точно не было. Он все со своими железяками в столярке возился. Даже, бывало, и ночевать на кладбище оставался.
— Ночевать на кладбище. — Ирину аж передернуло. — Уж лучше домой пешком через весь город.
— А вы вот с жуликами всю жизнь общаетесь, подозреваете каждого. — Симон строго посмотрел на нее. — По мне так лучше на кладбище ночевать.
— Дружил он с кем-нибудь?
— Да не так чтобы очень. — Симон пожал плечами. — Вернее, со всеми дружил одинаково. Знаете, бывают такие люди — для всех приятели. Со всеми выпьет, всем поможет, всех деньгами выручит. Но не больше.
— Скажите, а вам с ним на пару работать приходилось? Ну там, надгробия устанавливать, ограды ставить?
— Конечно, приходилось. Я с ним почти все время и работал. Он даже просил меня, чтобы я к нему в помощники шел, но мне это было неинтересно.
— А деньги как, пополам? — поинтересовалась Калашникова, делая пометку в своем блокноте.
— Про деньги мы и не договаривались никогда. Мы работали, потом он мне платил сколько-то. А мне и неинтересно было, сколько он сам берет. Мне хватало, и ладно.
— А могилы вам копать приходилось? — вмешалась Калашникова, которой так хотелось самой раскрутить это дело.
— Приходилось, девушка. — Монах посмотрел на нее с улыбкой. — Там все делать приходилось. И копать, и закапывать, и территорию убирать.
— Ну хорошо, а кого еще помните? — спросила Клавдия.
— Всех помню, — ответил Симон, вынув из кармана четки. — Я тогда ведь только вышел из…
— Мы знаем. — Клавдия наблюдала, как ловко он перебирает бусины четок. Интересно, а он читает молитвы про себя, или это исключительно мышечный рефлекс? — Вы уж не обижайтесь, но мы все про вас знаем.
— Я и не обижаюсь. А на кладбище еще тетя Паша работала, старая такая женщина. Она вообще ни с кем не разговаривала. Она монахиней когда-то была. В гражданскую монастырь разрушили, ее на Соловки упекли. Вышла в тридцать пятом и сразу на кладбище устроилась. Говорила, что с мертвыми ей общаться приятнее, чем с нами.
— Она уже умерла?
— Да, уже умерла, наверное, — монах задумчиво смотрел на выходящих из храма людей. — Это ведь она меня, можно сказать, сюда привела.
— А как же Юсико Коминэ? — ехидно улыбнулась Калашникова.
— Юсико? — Глаза монаха на мгновение блеснули, но тут же снова потухли. — Юсико — это блуд.
— А солистка Большого?
— И солистка. И Мартина, и Рамона, и Гита, и балерина та, и Маша Шилкина. Все это блуд был. Я тогда просто себя не осознавал, большой страсти искал.
— А разве страсть — грех? — удивленно спросила Ирина.
— А вас так волнует этот вопрос? — Монах повернулся и пристально посмотрел ей в глаза. И Ирина вдруг почувствовала, что не может, не смеет отвести взгляда от этого конопатого лопоухого мужичка. Больше того, она вдруг почувствовала, что не может пошевелиться, что у нее трясутся ноги от какой-то непонятной слабости.
— Конечно, грех, — сказал он наконец и словно отпустил ее. — Любовь не грех, а страсть — грех.
— Ладно, о грехах мы потом поспорим, — вмешалась Клавдия. — Вы мне лучше про Мамина расскажите. Вас мы нашли, Егоршева отыскали, дядя Гена ваш умер три года назад. А вот про Мамина мы ничего не знаем.
— А что про него знать? — обрадовался вдруг Симон. — Тут он, в Сергиевом Посаде.
— Как это, тут?! — встрепенулась Дежкина. — Где?
— Да при храме. Я его переводчиком устроил. Он же филолог, МГУ закончил.
— Постойте, постойте, не торопитесь. — Дежкина замахала руками. — Вы по порядку. Как он тут оказался?
— Да я его и привез. Встретил года полтора назад на улице, даже не узнал сперва. Спился совсем, облик людской потерял. Ходил возле метро, у прохожих попрошайничал. Даже не узнал меня сначала. Ну я его бутылкой приманил, сюда привез. А тут мы его заперли в подвале, вымыли хорошенько, потом кормили только постным месяца два, пока он молить нас не начал, чтобы выпустили. Мы его не выпускали, конечно, еще месяц. Потом только разрешили по территории монастыря ходить. И только к середине лета он стал в город выходить. Снял комнатку тут неподалеку, монастырь платит ему немножко, а он переводчиком при гидах. Если хорошо себя вести будет, пойдет в семинарию русский язык преподавать.
