Лев Корсунский - Игрек Первый. Американский дедушка
Игрек прислушался к самому себе. Никаких желаний у него не было.
Брокгауз понял это по обескураженной физиономии мальчика.
— Видишь Люсю?
Игрек с готовностью закивал: конечно, он видит Люсю! Сестричка зашла в палату со шприцем, чтобы сделать Мухе укол в задницу.
— Постарайся внушить халде, чтоб она поцеловала Муху в жопу!
Игрек засмеялся шутке своего друга, но тот был на удивление серьезен.
— Ты меня слышал? — Вопрос, похожий на приказ.
— Как это? Я не умею…
— Ты должен очень захотеть, чтобы Люська чмокнула Муху в филейную часть!
Игрек очень этого захотел. Чтоб не расстраивать Иоанна Васильевича.
Сестричка сделала Мухе укол, а затем звонко шлепнула его по заднице, чтоб он прикрыл срам. Пограничник витал в облаках со своими невидимками и мог пролежать с приспущенными штанами хоть до обеда.
— Я старался…
— Ничего, ничего. Давай пройдемся.
Несмотря на то что Тина посылала Игреку запрет на прогулку с прилипалой, друзья, как ни в чем не бывало, отправились в больничный сад. Вслед удалявшейся парочке Ведьма зловеще прошипела:
— Чтоб тебя хватила кондрашка!
Имелся в виду, конечно, ненавистный Брокгауз.
Иоанн Васильевич в ответ лишь почесал тощий зад и тоненько издевательски пукнул. Сущий бес.
6.В больничном саду у приятелей появилась масса новых возможностей для игры в железную волю.
Кукушка, по просьбе шизофреника с третьего этажа, вообразившего себя бессмертным, куковала, предсказывая ему грядущее.
— Пусть перестанет куковать! — поморщившись, распорядился Брокгауз. Он терпеть не мог пронзительного кукования полоумной тетки.
Игрек сосредоточился. Послал Кукушке приказ:
«Перестань куковать, пожалуйста!»
Надрывное кукование длилось.
«Не смей больше куковать, гадина!»
Вещие звуки исторгались из Кукушки помимо ее воли. Только смерть заставила бы замолчать сумасшедшую, вообразившую себя прорицательницей.
— Ку-ку… ку-ку… ку-ку…
Выходило, что шизофренику в самом деле уготовано бессмертие. Кукушку это поражало не менее, чем прочих свидетелей.
«Замолкни, сучара!» — разозлился Игрек.
Ответом ему было заунывное «ку-ку».
Зажав уши, Иоанн Васильевич зашагал прочь. Беспомощный Долговязый потрусил за ним.
Завистники, не выдержав подтверждения бессмертия своего ближнего, замыслили его убить. Идея показалась им столь привлекательной, что охотников замочить счастливчика нашлось немало.
Брокгауз, уловивший разрушительное настроение народных масс, сделал заключение, не лишенное философичности:
«Хочешь убить — посули бессмертие!»
* * *Иоанна Васильевича не обескураживало безволие юного друга. Мальчик не мог передать самого пустячного желания даже таким внушаемым особам, как Муха. Брокгауз не оставлял усилий.
— Сосредоточься на одной мысли! — наставлял он своего подопечного. — Люська должна сейчас при всех спустить трусики! Больше ничего. Неужели это так много?
Игрек изо всех сил старался оправдать доверие своего друга.
«Люсенька, стяни, пожалуйста, трусики! — умолял Долговязый любвеобильную сестричку по наущению друга. — Ну что тебе стоит! Надо проветрить пипочку! Свежий ветерок обдует ее… Знаешь, как приятно? Как ты можешь в такую жару все время носить трусики! Какого они, кстати, сегодня цвета? Вчера были голубые… позавчера розовые… значит, сегодня фиолетовые… Покажи мне свои трусики, я должен в этом убедиться! Иначе мне придется справляться об их цвете у Мухи. Кажется, сегодня он их уже снимал с тебя! Сделай это сама, не упрямься, девочка!»
Если бы Игрек произнес свое заклинание вслух, покладистая барышня, конечно, не стала бы долго упрямиться. Но беззвучное шевеление губ длинного придурка не могло ее вразумить.
Люся обернулась. При виде двух мужчин, тупо уставившихся на нее, она показала им язык. Розовый. Трепещущий от страсти.
— Очень хорошо! — одобрительно прошипел джентльмен мальчугану.
— Но я просил ее сделать совсем другое!
— Неважно. Главное — потаскуха прореагировала на тебя.
Игрек не стал спорить, хотя реагировала на него Люська и прежде, завлекая своими женскими прелестями. Только бурный роман Долговязого с Тиной удерживал сестричку от более решительных шагов.
Влажный Люсин язык дразнил Игрека, то высовываясь, то прячась обратно. Очень сексуально.
— Чудесно! — плотоядно посмеивался Брокгауз. — В другой раз она снимет трусики!
Знал бы нечестивец, как этого хотелось чувственной девушке! Правда, наедине с Игреком!
7.Полковник Судаков присматривался к обитателям странного заведения, но медлил с арестом террористов. Его сослуживцы недоумевали: настали самые горячие деньки! Москва взяла за яйца, едва прослышав о мафии сумасшедших террористов, а Судаков улегся в психушку! Совсем, что ли, шеф с ума спятил!
Бестолковые хлопотуны не могли взять в толк, что Сергею Павловичу перед серьезной операцией необходимо собраться с мыслями. Пусть московские генералы сами себя за волосы вытаскивают из болота! Бездельники, уповающие на то, что полковник Судаков спасет, их, раскрыв крупную террористическую организацию.
Почуяли вкус крови, вурдалаки! Плечи под погонами зачесались в предвкушении новых звезд! Укол вам в жопу, а не поцелуй в плечо!
Лучшим отдохновением для Сергея Павловича всегда было не перемещение в пространстве, а изменение имени или облика.
Став Брокгаузом, он в психушке отдыхал от полковника Судакова лучше, нежели окажись он хоть на Багамах, но Судаковым. А уж наклей Сергей Павлович себе бороденку, усики да паричок напяль какой‑нибудь завалящий — и вовсе именины сердца!
— Ку-ку… ку-ку… ку-ку…
Накукуй себе, стерва, погибель!
Глава пятая
Чуткая Кукушка согласилась покемарить на диванчике в отделении буйных шизофреников, несмотря на угрозу надругательства. Лишь бы Аля осталась на ночь наедине с Игреком. Сама ясновидящая с удовольствием осталась бы в палате, но Ведьма почему-то не терпела соглядатаев.
— Любовью я занимаюсь без свидетелей! — говаривала она.
— Почему? Разве любовь — это преступление?
— Ку-ку… ку-ку… ку-ку…
Насторожились буйные шизофреники, расправили члены.
* * *После случившегося в ночь пожара проникновения в тело возлюбленного Алевтина не решалась на подобные эксперименты. Она страшилась даже ненароком после любовного экстаза очутиться в ловушке чужого тела. Возможно, поэтому никакого экстаза у Ведьмы не наступало. Прежде с ней такого не случалось. Барышня сама умела доводить себя до такого состояния взвинченности, что прикоснись к ней хоть пальцем — извержения страсти не избежать. Более того, прежде для Тины не имело большого значения — чей это палец: мужчины или женщины. Несведущие в любви знакомые называли спасительное свойство Ведьмы обидным словом «блядство», хотя суть его состояла не в неразборчивости Алевтины или ее всечеловеческой отзывчивости, а только в богатом воображении. Строго говоря, трогать посторонним пальцем чувственное создание было совершенно не обязательно. И без этой глупости Тина вполне могла достичь желанного блаженства единственно прихотливой игрой воображения. Поэтому Ведьме смешны были бесконечные сетования знакомых дам на то, что их кавалер оказался слабосильным. Они сами казались сладострастнице бесчувственными деревяшками.
Каково же было Тине нынче, когда тело любимого всю ночь напролет могло обжигать ее снаружи, не вызывая ответного пожара изнутри!
В ночь, когда Кукушка (жалостливая во всем, за исключением осуществления своего предназначения) отдалась на поругание необузданным шизофреникам, Тина всего лишь на мгновение забыла о своих страхах. И сразу же горло ей перехватила спазма от умопомрачительного наслаждения. Если б не это, самозабвенный кошачий крик Ведьмы поднял бы на ноги всю Воробьевку. И ничто живое не спаслось бы от безумной страсти растревоженных параноиков!
* * *Испугалась Алевтина, только очнувшись после любовного экстаза. Отпрянула от любимого.
И узрела себя.
Тина впала в беспамятство, отдав своему избраннику все жизненные силы.
«Опять я влезла в чужое тело!» — запоздало ужаснулась Ведьма. И все же не смогла отказать себе в удовольствии освоиться в нем.
Алевтина встала. Приблизилась к зеркалу, чтоб увидеть себя во всей красе.
Барышне очень понравилось. Не только чужое тело снаружи, но и пребывание в нем. В обличье возлюбленного ей стало уютно. Как в своей разношенной одежде.
Забыв, что она в чужой телесной оболочке, Алевтина вышла в коридор.
После сумасшедшего дня, уронив голову на стол, тяжело, по-мужски, всхрапывала Люся. Тина видела в ней не сестричку, а соперницу в борьбе за мальчишечку.
