Пьер Сувестр - Любовные похождения князя
Тем временем комиссар потирал руки:
– Чудненько!.. Чудненько!.. Моя гипотеза подтверждается!
Затем он опустился на колени и кропотливо исследовал пол в тайной надежде обнаружить интересные следы.
Он поднялся обескураженный.
– Ничего! Ничего достойного внимания. Ах, вот оно что! Бедный малый!..
На краю стоящего рядом со стулом стола он заметил в сгустке засохшей крови клочок волос.
Внимательно осмотрев то, что осталось от несчастного Мориса, он выдрал волосы из крови, вновь кликнул консьержку:
– Мадам Гурон!
– Я здесь, господин комиссар.
– Скажите, это волосы вашего жильца?.. Это его цвет волос?..
Сжав руки, консьержка запричитала:
– Да, господин комиссар! Клянусь, это его волосы! Я их тут же признала. Какой ужас! Какая пакость! Уверена, на него подло напали сзади – он вполне был способен постоять за себя…
– Но, сударыня…
– А какой был красавец, господин комиссар, прекрасный молодой человек…
Неожиданно консьержка поинтересовалась:
– Господин комиссар, почему вы меня спрашиваете про волосы?.. Неужели вы думаете, что они принадлежат убийце?
– Нет, сударыня. Тут все очевидно, волосы убийцы не могли остаться на столе, сюда, по-видимому, упала голова жертвы… Но я обязан тщательно проверить, действительно ли речь идет о вашем жильце Морисе…
– Тут нечего сомневаться, господин комиссар! Мы видели голову через щель, все его узнали…
Консьержка не завершила фразы… Коридор огласили крики, стенания. Комиссар вздрогнул.
– Господи! Ну что еще там?
– Наверное, бедняжка очнулась…
– Ах! Любовница!.. Некая Фирмена, это о ней говорил Бузотер?
– Да, господин комиссар!
Пришедшая в чувство после второго обморока, несчастная Фирмена каталась по постели…
Вокруг нее хлопотали доброхоты-соседи. Вскоре она немного утихла, но выглядела такой жалкой, что на нее буквально было больно смотреть…
Приблизившись к изголовью несчастной, комиссар быстро сообразил, что допрашивать ее сейчас, в подобном состоянии, бессмысленно, более того, бесчеловечно.
– Кто-нибудь знает, где она живет? – осведомился он.
– Да, сударь, на улице Брошан.
Это произнес Бузотер.
– Я мог бы ее проводить, надо только взять машину.
Комиссар порылся в кармане и протянул бродяге пять франков.
– Давай, – сказал он, – вези ее домой и возвращайся!..
Затем он повернулся к бригадиру, который, исполняя его приказ, загораживал собой вход в трагическую комнату.
– Бригадир, я пришлю вам смену, двух людей из комиссариата… Вы уяснили, что никого нельзя пускать? Естественно, кроме инспекторов сыскной полиции, которых я незамедлительно извещу о случившемся…
Комиссар пошел вниз по лестнице, следом за ним стал спускаться Бузотер; вместе с добросердечной соседкой они поддерживали под руки несчастную Фирмену, едва живую, так до конца и не пришедшую в сознание, готовую в любой момент рухнуть без чувств, казалось, даже не понимающую, на каком она свете.
Глава 6
ДИРЕКТРИСА «ЛИТЕРАРИИ»
На следующий день после трагических событий, в результате которых несчастный рабочий Морис нашел сколь чудовищную, столь и неожиданную смерть, к себе на пятый этаж дома по улице Тардье поднимался разъяренный мужчина, который был никем иным, как Жювом.
Жюв был измотанным, уставшим, кроме того, находился в прескверном настроении.
Минуло уже три месяца с тех пор, как полицейский расстался с Фандором на перроне Глотцбургского вокзала. Эти три месяца Жюв занимался крайне запутанными делами некой княгини, приятной и красивой молодой особы, имевшей, на взгляд Жюва, единственный недостаток: безумно и явно без взаимности любившей собственного мужа.
Жюв из кожи лез вон, чтобы улучшить положение молодой женщины, и когда дела пошли на лад – разумеется, к тому времени о ее супруге, князе Владимире, в Гессе-Веймаре и думать забыли, – Жюв с удивлением узнал, что княгиня нежданно-негаданно исчезла, бежала, бежала, несомненно, к своему преступному супругу.
Жюва в Глотцбурге больше ничего не держало, и полицейский поспешил в Париж. К тому же в столицу его тянуло сильное беспокойство. Почти два месяца Жюв не имел от Фандора никаких известий.
Что случилось с журналистом?
Об этом Жюв не имел ни малейшего понятия. Самое оптимистичное, что ему могло прийти на ум, – это объяснить молчание Фандора крайней занятостью слежкой за Фантомасом или поисками Элен.
Прибыв в Париж, Жюв побежал к Фандору и был буквально убит словами консьержки, утверждавшей, что Фандор почти четыре месяца не появлялся дома!
– Боже помилуй! – вздохнул Жюв. – Раз Фандор не вернулся, на это должны быть серьезные, очень серьезные причины.
И чтобы поразмыслить над этими «серьезными, очень серьезными причинами», о которых, увы, он имел весьма смутное представление, Жюв, с опущенной головой, снедаемый волнением и все большей тревогой, повернул к себе.
– Ну, в крайнем случае, допускаю, – возмущался он, – что Фандор, чтобы сбить с толку Фантомаса, переехал, но что ему помешало мне написать, чиркнуть записку? Черт возьми! Что с ним могло произойти? Что это значит?
Жюв скрежетал зубами, угрожающе сжимал кулаки – чем дольше он размышлял, тем сильнее ему казалось, что новое исчезновение Фандора не обошлось без вмешательства повелителя ужасов.
В тот же день в небольшом, но шикарном особняке, расположенном на улице Пресбург, в роскошном кабинете состоялся следующий диалог:
– Господин Шаван!
– Слушаю вас, мадам директриса.
– Вы получили корректуру из издательства?
– Да, мадам.
– Не могли бы вы дать мне взглянуть на нее? Эту работу я считаю нужным сделать самой.
Господин Шаван поднялся, нашел на книжной полке большой конверт с нужной корректурой и протянул его директрисе.
– Прошу, мадам, тут почти все.
– Благодарю!
Мадам Алисе, директриса «Литерарии», подкрутила фитиль лампы, отбрасывающей на стол мягкий свет, и углубилась в чтение.
Странная это была женщина, мадам Алисе, симпатичная и в то же время отталкивающая!
Те, кто знал ее в молодости, утверждали, что четверть века тому назад она слыла красавицей, и действительно, вглядевшись в обрюзгшее лицо, расплывшиеся черты, отвисшие щеки, можно было отыскать и восполнить воображением следы довольно чистых линий, профиля, который никогда не был греческим, но, однако, не был лишен определенной классической красоты.
Мадам Алисе когда-то была тоненькой, стройной блондинкой. Ее находили очаровательной, грациозной, никто не оспаривал и присутствия ума…
Дочь университетского преподавателя, она не то в двадцать два, не то в двадцать три года выскочила замуж – отнесясь к этому шагу не с должной серьезностью – за крупного фекамского коммерсанта. Замужем она пробыла пятнадцать лет и вспоминала этот период жизни как «пятнадцать лет каторги». Несмотря на все усилия, мадам Алисе так и не смогла приноровиться к своеобразному складу ума мужа, оптового торговца соленой рыбой, специализирующегося на производстве и продаже консервированной селедки – главного промысла в славном городе Фекаме.
Мадам Алисе, которая происходила из окололитературной среды, хотя и отличающейся некоторым педантизмом и узостью мышления, смертельно скучала в маленьком провинциальном городке, ветреном и дождливом, где не нашлось родственной души, способной прочитать Мольера, по достоинству оценить Буало, порассуждать о Расине.
Мало-помалу мадам Алисе замыкалась в себе; чтобы не порывать связь с внешним миром, она выписала из Парижа множество чтения. Она глотала журналы, упивалась столичными новостями; так, постепенно, между ней, считавшейся в городе синим чулком, и фекамским обществом, которое, по ее мнению, состояло сплошь из мужланов, назревал окончательный и бесповоротный разрыв.
С ужасом, к которому примешивалась радость, мадам Алисе, нисколько не любившая супруга, однажды утром увидела, как он отошел в мир иной, молниеносно скончавшись от удара при выходе из «Кафе Негоциантов», откуда он собирался двинуться на Большой Мол, чтобы, по обыкновению всех фекамцев, раскинуть карты у патрона «Розового леса».
Мадам Алисе в ту пору уже стукнуло тридцать восемь. Она была неряшливой, болтливой, хорошо образованной. Муж ей оставил огромное состояние. Итак, поразмыслив несколько дней, она приняла решение: во-первых, больше не выходить замуж, во-вторых, обосноваться в Париже и, наконец, покорить Париж!
В период своей провинциальной жизни долгими одинокими днями мадам Алисе немного читала Бальзака. Герои великого писателя, нарисованные как живые и поэтому еще более опасные, волновали ее беспокойный ум. Париж, о котором она думала с нежностью, но который после пятнадцатилетней отлучки сделался ей чужим, произвел впечатление враждебной громадины, города-искусителя.
