Доминика Мюллер - Лагуна Ностра
Уверенности в себе меня научили художники, старые мастера, которые всегда поддерживали и ободряли меня. В соборе Фрари Тициан, которому не давали житья заказчики, шокированные пышностью его апостолов, все же продолжал писать свое «Успение» так, как ему того хотелось: он верил своему гению. В двух шагах оттуда, узнав о конкурсе на роспись скуолы Сан-Рокко, юный Тинторетто[30] пошел на хитрость, представив братству вместо эскиза своего готового «Святого Роха во славе», после чего монахи отменили конкурс, а он, обойдя всех конкурентов, получил заказ. Еще через улицу Фумиани[31] не испугался размеров потолка церкви Сан-Панталон и написал самое большое в мире полотно, попутно решив проблему сферической перспективы, вписанной в прямоугольник. Я признательна этим прославленным соседям дворца Кампана, научившим меня крепко держаться за собственные убеждения, тем более ценные, что в наши дни их вообще редко встретишь. Себастьян вряд ли старше моих студентов, и он раскроет мне свое сердце, если только оно у него есть, и расскажет все об отце, которого у нею уже нет.
Мне понадобилось целых два часа, чтобы от Гитлера в Тель-Авиве добраться до Волси-Бёрнса в Венеции и от кафе «Флориан» — до дома Роберты Боллин, расположенного в самом конце квартала Каннареджо, неподалеку от вокзала.
Наш столик постепенно скрылся под целой батареей стаканов из-под спритцера. Этот коктейль, состоящий из игристого белого вина, смешанного с биттером, цветом напоминает гранатовый сироп и выглядит совершенно невинно, как лимонад. Себастьян пьянел на глазах, буквально утопая во хмелю, который надвигался на него с неотвратимостью «большой воды». Утопление — это их карма, шепнул мне на ухо невидимый Игорь. Мне оставалось только ждать.
Этот любитель поддать не терпел, чтобы кто-то касался грязными руками его кумиров — недопонятого и недооцененного Наполеона и такой же мамочки. Позже к ним добавился Пёрселл[32], перед которым он преклонялся с малых лет, с самого своего поступления в хор мальчиков. Через час слезливых излияний он заподозрил во мне одну из тех гадюк, что всячески охаивают «Дидону и Энея», слизанную с Люлли «музыкальную драму», написанную на слащавые тексты какого-то там Тейта и предназначенную для невинных ушей юных английских аристократок из Челси.
Мне нечего было сказать о Пёрселле, я знаю только его портрет из Вашингтонской национальной галереи кисти Клостермана, но Себастьян, как это обычно бывает с застенчивыми людьми, оказавшимися вдруг в центре внимания, принял мое молчание за готовность слушать дальше.
Если раздоры и противоречия лишь отравляли жизнь в родовом гнезде Кампана, то стрелы, которые родители младших Волси-Бёрнсов метали друг в друга, уничтожали вокруг все живое. Основным поводом к войне на протяжении всей жизни, от крещения до похорон, была религия. Целая толпа дядюшек и кузенов с отцовской стороны восседала на собственной скамье в Вестминстерском аббатстве с тех самых пор, когда Англиканская церковь порвала с Ватиканом. Семья же матери, принадлежавшая к древней сирийской церкви маронитов[33], совершала обряды в пышно украшенной семейной часовне. Эдварду было наплевать на любые верования и догмы, но он согласился бы стать священнослужителем, лишь бы избавить Себастьяна от левантийского влияния со стороны семьи жены, чье огромное состояние все же не могло идти в сравнение с землями, дарованными его предкам королем Генрихом VIII. Он перевел сына в англиканство, а когда тому исполнилось семь лет, с помощью астрономического пожертвования добился, что его приняли в хор Вестминстерского собора. Это был не основной хор, но Себастьян обнаружил, что пение уносит его куда-то далеко-далеко от дома и от этих ссор, которых он не понимал, но чувствовал. Это вокальное сообщество, где мальчики, до одури распевая божественные гимны, сами в результате превращались в ангелов, было ему прибежищем, пока он не повзрослел. Регент требовал от ребят совершенства, развивал им связки и ставил дыхание, добиваясь звучания божественной чистоты. В течение шести лет Себастьян Волси-Бёрнс проводил в Вестминстерском соборе каждую свободную минуту, проникая в тайны музыки и жизни с помощью некоего Джаспера, помощника регента.
Мне трудно было представить себе Себастьяна в роли серафима, влюбленного в херувима и прячущего свою любовь в темных ризницах старинного собора, но, по-видимому, этот высокий юноша обладал тонкой, чувствительной душой, которую спасли от отчаяния ласки Джаспера и шестьдесят гимнов Пёрселла.
Один из гимнов, сообщил он, это кантата для солиста, хора и оркестра, написанная на библейские тексты, переведенные на английский. И к изумлению посетителей «Флориана», он принялся напевать: «О Lord, turn not away thy face»[34]. Он стал солистом за год до того, как его голос начал вдруг скрежетать, как коробка передач вконец загнанного «остина». Так что он успел познать головокружительный трепет славы во время торжественных служб в соборе. К тому времени, когда у него завершилась ломка голоса, родители его развелись, мать с младшими детьми оказалась по одну сторону разверзшейся пропасти, отец — по другую. Волей Тюдоровской эпохи отправили бы свою сирийскую Анну Болейн на плаху, и мне подумалось, что перерезанные глотки угрожали этой семейке с незапамятных времен. Но к чему ворошить прошлое? «О Lord, thou know’st what things be past, also what is to come»[35]. Сейчас Себастьян банкир (я готова была поспорить, что это именно так), работает в Сити, у «Леман Бразерс». Финансовый кризис подкосил дела банка. Родители Джаспера заставляют его жениться. А тут еще и убийство отца. Полная катастрофа. Кошмарный декабрь!
Я заметила, что декабрь еще не кончился. Банк может оправиться, Джаспер будет изменять жене с ним, Альвизе поймает убийцу, а Дед Мороз положит ему в чулочек все, чего он только пожелает. Юный Волси-Бёрнс взглянул на меня так, будто я на самом деле была той Мицци, о которой твердил ему Альвизе, — старой девой, пугалом для мужчин, безмозглой дурой, разбирающейся только в своих плафонах. Он желал только одного: чтобы ему вернули его детский голос, чтобы из его горла снова полились те хрустальные звуки.
Горло! Это слово вернуло из небытия его отца, и тот уселся рядом с нами на банкетке кафе «Флориан». Это ему Себастьян был обязан волнениями и радостями лучших лет своей жизни. Музыка, Пёрселл случайно снова свели их вместе, в антракте между «Бурей» и «Королем Артуром»[36]. Эдвард пришел туда, в эту кентскую капеллу, по настоянию одной дамы, которую он представил как заядлую меломанку. Она же пригласила на ужин в деревенском трактире и его сына. Судя по иссохшей шее и худым рукам, она была старше Волси-Бёрнса, что не мешало ей быть его любовницей, шепотом сообщил Себастьян.
По всему было видно, что Роберта Боллин обожала Эдварда. Когда тот улыбался ей, прикрывал ладонью ее руку, укрывал шарфом ее хрупкие плечи с предупредительностью, с какой влюбленный заботится о своей избраннице, санитар о пациентке или жиголо о богатой вдовушке, она вся расцветала и молодела. Себастьян изредка виделся в Лондоне с этой странной парочкой тайком от остальных Волси-Бёрнсов. Это продолжалось до самого отъезда Эдварда в Италию. Роберта, здоровье которой со временем становилось все хуже, перебралась в Венецию, ставшую ей второй родиной, чтобы создать там фонд в память о муже, помешанном на детском пении. Себастьян считал, что отец был по-своему привязан к престарелой любовнице, постепенно, в силу удаленности, превратившейся в старого друга. Она собиралась открыть интернат, по образу и подобию английского колледжа, куда будут приниматься наделенные серебряными голосками мальчики из бедных семей, из которых будет образован Полифонический хор имени Генри Пёрселла. Уже не первый месяц она занималась реставрацией нескольких домов, предназначенных для этого заведения. Вполне возможно, что Эдвард поехал в Венецию по ее приглашению. Себастьяну стыдно было подумать, что ей придется пережить ужасную смерть своего бывшего любовника в одиночку, без трепетных соболезнований другого Волси-Бёрнса. Он специально остался еще на день в городе, чтобы увидеться с ней.
Я ликовала. Я отдала бы целое состояние (которого у меня нет) за то, чтобы Альвизе сидел сейчас под столиком «Флориана» и слышал наш разговор. Оставалось, правда, еще кое-что, и это было самое трудное: мне предстояло навязать свое общество человеку, которому оно на дух было не нужно, и заставить его поверить в мою страстную любовь к Пёрселлу и его музыке.
Фонды размножаются в нашем городе как плесень. Вдоль каналов стоят вереницы пустующих палаццо, и охота на меценатов превратилась в наш национальный вид спорта. Покупатель палаццо для венецианца — все равно что тюлень для лапландца, это наш не очень частый, но верный кусок хлеба. Венецианские биеннале, привлекая время от времени на берега Большого канала сливки мировой культуры, предоставляют этой изнеженной породе витрину планетарного масштаба. Салоны, церкви, бальные залы отдаются под разнообразные мероприятия, от фуршета по поводу какого-то юбилея до авангардного балета. Тому, у кого есть деньги, все двери открыты, он вхож куда угодно, часто под ручку со «спутницей» — любимый титул прижившихся у нас вдовушек, выступающих как в разряде любительниц, так и профессионалок. И вот учреждаются фонды, фонды, фонды — защиты исчезающей фауны, восстановления озонового слоя, возрождения забытых ремесел, прославления малоизвестных художников, бесконечного обсуждения сомнительного будущего Венеции.
