Сан-Антонио - Волк в бабушкиной одежде
Фуасса бормочет:
– Если вы дотронетесь до меня, я буду жаловаться! Я болен!
– Если я дотронусь до тебя, то у тебя не останется сил ни на что, не то что на жалобу, ха! Огурчик ты мой свеженький! Могу обещать, что скоро ты потеряешь последний коренной зуб! А гляделочки, чтобы их разлепить, придется спецпримочку состряпать. Что до хрюкальника, так никакой эстерический хирург не сумеет его починить. Знаешь, на что он будет похож? Знаешь? На зрелый помидор, на который усядусь я, Берюрье. Именно так!
Пино дергает меня за руку, но я делаю ему знак заткнуться. Мой конвейер Рено функционирует, как сталеплавильный цех в военное время. Продолжаю задавать себе вопросы по поводу поведения Берюрье и продолжаю не находить ответов.
Я же хорошо знаю толстяка Берю. Если он устраивает это представление, значит, неожиданно обнаружил что-то важное по поводу Фуасса. Что? Уот Уопрос, как говорят испанцы, когда они свободно говорят по-немецки. Если продолжать, то может что-то прояснится. Поэтому пока лучше не выступать. Сенбернар продолжает поливать прекрасные пинюшевские панталоны. Это длится уже две с половиной минуты. Мой любезный друг танцует с ноги на ногу, но не может избежать неудержимой струи этого животного.
Дуэт Берю – Фуасса продолжается. Похоже на театр в Чикаго.
– Но я ничего не сделал, – плачет лучший из рантье.
– Согласен, ты ничего не сделал, – неожиданно уступает Толститель. – Ну, так я сообщу своим рахитичным начальничкам то, что ты ничего не сделал. И я им представлю доказательства того, что ты ничего не сделал, старая плевательница!
– Ма, ме, – блеет Фуасса.
– Оставь свою маме в покое, – голосит Берю. – И попытайся усечь, что происходит, приятель!
Его Величество Ужаснейший собирает воедино дыхание, временную паузу и кураж. Затем понижает голос до шепота так низко, что мне уже не нужно затыкать уши:
– Этой ночью, дедуля, я был вместе с комиссаром Сан-Антонио и Пино. Они оставили меня снаружи, в машине. Но я не из разряда осадочных пород, мне надо перемещаться. Чтобы размять ходули, я прогуливался вдоль ограды. И я все видел, слышишь, отрада палача, ВСЕ!!!
Снова тишина. Мне не нужно быть там, чтобы видеть притворство Фуасса. Я представляю, слушая. Иногда происходит смещение органов чувств. Уши служат для зрения, нос для слуха, зрение для пробы, пальцы для обоняния и слизистые для осязания.
Пинюш приближает к моему уху усы вида взъерошенной шерсти кокосового ореха.
– Что он надумал?
– Посмотрим! – прерываю я. Первым не выдерживает Фуасса.
– И что же вы видели?
– То, что возбудит моих начальников, килька ты Б майонезе!
Слышен шлепок с немедленно последующим криком. Если мой дедуктивный ум работает немного лучше, чем водопровод дорожной гостиницы, речь идет о подзатыльнике в исполнении Толстяка.
Опять тишина.
Затем сломленный голос Фуасса.
– Но чего же вы от меня ждете?
– Кусочек торта, – отвечает Берюрье.
Мои евстахиевы трубы шевелятся.
– Как вы хотите...
– Нужно сказать не "как", а "сколько", приятель.
Голос Огромного принимает мерзкие модуляции.
– По-моему, мое молчание стоит зернышка, понятно, чувак: если я вспомню, что я легавый, ты попадешь в котел, если забуду – выползешь не ошпаренный. Это заслуживает пачечки, не так ли? Давай, заверни-ка пакетик и расстанемся друзьями.
– Это шантаж, – бормочет Фуасса.
Вторая оплеуха заставляет его испустить стон.
– Повежливее, – добавляет Берю. – Ну что, ты линяешь? Мне надо кормить жену, месье Фуасса, и собаку, и служанку, не говоря уж о моих красных шариках, которым необходимо полное восстановление. А лекарства, Жерар, кусаются. Фармазовты только и переклеивают этикетки с новыми ценами. В наши дни, если ты, к несчастью, идешь дальше, чем аспирин, твой бюджет срывается в свободное падение. Ну так сколько ставишь?
– Миллион? – предлагает Фуасса.
– Я же у тебя не прошу на сигареты! Если не хочешь говорить серьезно, будем объясняться жестами!
– Три?
– Скажем, пять кусков и заметано!
– Это много!
– Для твоей бедной шкуры, да. Но поскольку она твоя, и ты за нее держишься... О'кей, ты мне даешь кость?
– Ну, раз это необходимо. А где гарантия, что вы не вернетесь опять, что вы будете молчать?
Я жду протеста моего коварного сослуживца, но слышу огромный – что там: преогромный – раскат хохота, который подвергает другого в ступор.
– Бедный простофиля, – грохочет Берюрье, – ты поверил в мои сказки? У меня что, вид вымогателя, да?
– Но, но, – начинает опять бормотать рантье.
– Это была ловушка, – провозглашает умник Берю. – Я не был здесь и ничего не видел. Но я хотел получить-с признание.
– Я ни в чем не признался! – протестует полупомешанный Фуасса.
– Нет, но ты был готов отстегнуть пятьдесят тысяч новеньких за мое молчание.
– Это неправда!
– Не простестуй. Видишь у меня в руках чемоданчик? Внутри у него мегалофон. Я записал всю нашу болтовню, и это смешнее, чем два мешка смеха.
Хохот Берю и сразу же крик боли того же Берю. Самое время появиться на сцене. Мы рвем в салон: Пино, Сахара-Бернар и я – сам. И там обнаруживаем Берюрье, завалившегося на коврик с раной на голове. Над ним папаша Фуасса подымает второй раз громадные каминные щипцы:
– Положите ваши щипчики для сахара, Фуасса! – рычу я, направляя на него мой рабочий инструмент. Он испускает крик испуга и опускает руку. Момент настолько капитален, как капитальный ремонт вашего дома. Перед нами папаша Фуасса, который совсем не похож на маленького приятного зябкого рантье, вошедшего накануне в мой кабинет. Оскальная гримаса изменила его лицо. Взгляд сверкает.
Берю, чей череп измаран кровушкой, поднимается, массируя маковку. Похоже на высокоэффективную желдорожную катастрофу. Рыло землеройки, глаза, как пробки от шампанского, он налетает на Фуасса, освобождает его от щипцов и начинает навешивать ему от всей души. Примо, носопырка по-молдавски, с растяжением смежного хряща; диксио, пармантьерский батат в соусе; трозио, удар коленом по-кавказски с модерато-кантабиле. Фуасса быстро превращается в жалкий лоскут. Тройной кульбит через всю комнату, и рантье заканчивает свой путь в камине, как новичок на ринге, принявший хлебалом локомотив.
Я заштукатуриваю Толстяка. У него бреши в черепной броне. Пинюш останавливает кровотечение из них с помощью носового платка, который мог бы служить черным флагом над зданием, где приютилась эпидемия чумы.
– По какому удивительному случаю ты здесь, Толстище? – осведомляюсь я, как только бонсеньор Берю подремонтирован.
– По тому случаю, что ты, кусок куска того, что я и произносить не хочу, засветил меня перед моей Бертой, – парирует он.
– Я поссорил тебя с любимой?
– Вот именно! Наговорил черт-те чего про какую-то крошку, Берта заглотнула наживку. Я клялся ей, что ты пошутил, а она не поверила, и выгнала из дома. И это когда я на режиме! Соображаешь! Я плакал, умолял, но она не хотела ничего слушать. Собрала мой чемод и выкинула нас на улицу вместе с Сахарой-Бернар.
В качестве доказательства он открывает чемодан, где якобы находится магнитофон и выворачивает: три пары дырявых носков, две безрукавки, сожженные кальсоны, черную рубашку, которая была по замыслу белой, белую рубашку по замыслу голубую, две стельки от домашних тапок, ручку от зубной щетки, бритву на ручке без ручки, бритвенную кисточку без щетины, пластинку на 78 оборотов, сложенную вчетверо, с записанной на ней Марсельезой (слова и музыка Руже де Лиля), налоговую декларацию розового цвета, фотокарточку отца Берю (его звали Селест Анатоль), план г.Сюрена, номер "Маленьких Иллюстраций" за 1919 год, посвященный генералу Франше Д'Эперею, портновский метр, на котором не хватает двадцати сантиметров, желдорожное расписание линии Лион – Сен-Жени на Гиере (ликвидированной лет пятнадцать назад), пустой тюбик из-под майонеза, желтый ботинок, галстук для смокинга, каталог французской мануфактуры в Сент-Этьенне, рецепт приготовления тушеной говядины, целлулоидный рожок для обуви, боксерскую перчатку (левую), сломанный термометр, велосипедный насос, использованную шариковую ручку, зазубренный перочинный ножик, четыре коренных зуба в спичечном коробке, полувскрытую коробку сардин, сборник анекдотов Роджера Николаса, песню Харальда Николаса, хвостик батона сервелата, цветной портрет монсеньора Фельтена, фото клоуна Пино, бутылку вина "Николас", разводной ключ, мозговую косточку без мозга и гипсовую копилку в виде розовой свиньи, которую можно принять за бюст Берюрье.
Я высказываюсь.
– Извини, Толстый, за столь поганый трюк. Но какого беса ты сюда-то приперся? Рассчитывал начать новую жизнь с досточтимым Фуасса?
– Да нет, не это, – объясняет Чудило, – но твои закидоны по поводу расследования в его гостинице достали меня. Я поразмыслил и вспомнил одну штуку. Во время моего визита туда, когда мы с ним пересеклись, он курил. А ты, ты же мне рассказал об этой вчерашней сигарете, которую эта тухлятина не могла затягивать де-факто-с своей астмы.
