Эдуардо Мендоса - Тайна заколдованной крипты
Глава VII. Благовоспитанный садовник
Кадена — улица короткая, и выяснить, где именно проживает бывший школьный садовник, не составило труда. Тем более что этого человека знал и любил, кажется, весь квартал. Мне удалось даже многое о нем узнать. Например, что он не так давно овдовел и живет один, что он очень беден и, чтобы хоть немного заработать, в сезон коррид собирает лепешки навоза на площадях, где проходят бои быков, а потом продает эти лепешки земледельцам и что зимой живет, можно сказать, на подаяние.
Дон Кагомело Пурга встретил меня очень любезно. Жилищем ему служила убогая комнатенка, в которой едва умещались старая рассохшаяся кровать, тумбочка, погребенная под грудой пожелтевших журналов, стол, два стула, шкаф без дверцы и электрическая плитка, на которой в кастрюльке что-то кипело.
Я попросил разрешения зайти в туалет — мне нужно было срочно, и он указал мне на окошко:
— Когда почувствуете, что уже пора, кричите: „Берегись — вода!“ — и постарайтесь, чтобы последние капли упали за окно, потому что мочевая кислота разъедает кафель, а я уже не в том возрасте, чтобы целый день тут все мыть. Когда-то у нас был фаянсовый ночной горшок с нарисованным на нем глазом, под которым было написано: „Я тебя вижу!“ Моя бедная жена, земля ей пухом, все смеялась, когда ей приходилось им пользоваться. Когда Господь призвал ее к себе, я настоял, чтобы горшок похоронили вместе с ней: это был единственный подарок, который я сделал жене за тридцать лет совместной жизни, и мне казалось несправедливым продолжать пользоваться им после ее смерти. И окна достаточно. С большой нуждой, конечно, сложнее, но со временем приучаешься как-то обходиться.
Меня тронула наивная открытость бывшего садовника и бывшего мужа, который, пока я справлял нужду, вернулся к прерванному моим приходом занятию — когда я подошел к столу, за которым он сидел, то увидел, что он склеивает клеем из тюбика кусочки своей вставной челюсти.
— Вчера разбил о скамеечку в церкви, — пояснил он. — Это мне в наказание за то, что заснул во время мессы. Вы человек набожный?
— Это самая большая из моих добродетелей, — ответил я.
— Воистину нет в мире большей добродетели, нежели эта. И все же — чем я могу вам служить?
— Перейду сразу к делу. Насколько мне известно, вы служили садовником при школе монахинь-лазаристок в Сан-Хервасио.
— Самое счастливое время в моей жизни, сеньор. Когда я начинал там работать, вокруг школы были дикие джунгли. С помощью Божьей мне удалось превратить их в цветущий сад.
— Это самый красивый сад, какой я видел в своей жизни. А почему же раньше он был таким запущенным?
— Усадьба стояла заброшенной много лет. Могу я предложить вам чего-нибудь выпить, сеньор?..
— Суграньес. Ферворосо Суграньес. К вашим услугам. У вас случайно не найдется бутылочки пепси-колы?
— Ох, нет. На мои доходы не позволишь себе такой роскоши. Могу предложить вам воды из-под крана или, если хотите, супчика из шпината. Я как раз приготовил.
— Премного благодарен, но я недавно отобедал, — соврал я, чтобы не лишать беднягу его скудной трапезы. — А что было в том здании до того, как его превратили в школу?
— Я уже вам говорил: ничего. Стояло заброшенное.
— А еще раньше?
— Никогда не интересовался. А вы что, агент по недвижимости?
Из этого вопроса я заключил, что мой собеседник не только не от мира сего, но еще и слеп вдобавок.
— Расскажите мне о вашей работе в школе. Говорите, вам там хорошо платили?
— Да что вы! Я сказал, что это были самые счастливые годы моей жизни, но я не имел в виду финансовую сторону дела. Монахини платили мне зарплату, которая была ниже прожиточного минимума, и мне не полагалось никаких социальных льгот. Я был счастлив, потому что мне нравилась моя работа и потому что мне разрешали заходить в часовню. Когда там не было девочек.
— Вы с девочками не общались?
— Нет. На переменах приходилось следить, чтобы они не попортили мне все цветы. Это были не девочки, а сущие дьяволята: крали кислоту из лаборатории и выливали на клумбы. А еще засовывали в кусты куски стекла, чтобы я об них порезался. Дьяволята, одно слово.
— Вы ведь любите детей?
— Очень. Это Божье благословение.
— Но у вас детей нет?
— Мы с женой ни разу не воспользовались правами супружества. Блюли себя в строгости. Не то что нынешняя молодежь, которая женится, чтобы день и ночь в постели кувыркаться. Я должен бы сказать: не осуждайте, да не осуждены будете… И только Богу известно, как нам иногда бывало трудно. Ведь тридцать лет в одной узкой постели! Но Всевышний нам помогал. Когда мы были не в силах справиться со страстью, я стегал супругу ремнем, а она била меня утюгом по голове.
— Почему вы оставили работу? Я имею в виду работу в школе.
— Монахини решили, что мне пора на пенсию. На здоровье я не жаловался, и силы было не занимать. Я и сейчас, слава Богу, прекрасно себя чувствую, но кого это интересовало? В один прекрасный день настоятельница позвала меня в свой кабинет и сказала: „Кагомело, с сегодняшнего дня ты на пенсии. Это для твоего же блага“. И дала час на то, чтобы собрать вещи.
— Но вам заплатили хорошее выходное пособие?
— Ни гроша. Подарили портрет святого отца-основателя ордена и годовую бесплатную подписку на школьный журнал „Розы для Марии“. — Он указал на картину, что висела над кроватью: кавалер, одетый в красное и подозрительно напоминающий лицом Луиса Мариано[11]. Голова святого была окружена сиянием. Журналы, о которых говорил садовник и которые я уже видел, лежали на тумбочке у кровати.
— Я часто листаю их перед сном. Там много хороших молитв. Особенно майских[12]. Хотите почитать?
— Как-нибудь в другой раз. А правда ли, что незадолго до вашего выхода на пенсию в школе случилась какая-то странная история? Не то девочка умерла, не то еще что-то в этом духе.
— Умерла? Да не дай Бог. Пропала на пару дней, но ангел-хранитель вернул ее целую и невредимую.
— Вы знали эту девочку?
— Исабелиту? Как не знать? Сущий дьяволенок.
— Исабелита Суграньес была сущим дьяволенком?!
— Исабелита Пераплана. Суграньес — это вы, если я не ошибаюсь.
— У меня есть племянница, которую так зовут: Исабелита. Как и ее мать. Она Исабелита Суграньес, как ее отец и как я. Я иногда путаюсь. Расскажите мне о той девочке.
— О Исабелите Пераплане? А что я вам могу рассказать? Она была самая красивая в своем классе и самая, как бы это сказать… невинная. Любимица монахинь, пример для подражания. Очень прилежная и очень набожная.
— И при этом сущий дьяволенок.
— Исабелита? Нет. Она была не такая. Это другая ее подначивала.
— Какая другая?
— Мерседес.
— Мерседес Суграньес?
— Да нет. Ее звали Мерседес Негрер. Они были неразлейвода. И такие при этом разные! Есть у вас минутка? Я покажу фотографии.
— У вас есть фотографии девочек?!
— Конечно: в журналах.
Он подошел к тумбочке и взял все журналы.
— Вот, поищите номер за апрель семьдесят первого года. Глаза у меня уже не те, что раньше.
Я нашел номер, о котором он говорил, и начал листать его, пока не дошел до раздела „Цветы нашего сада“. Здесь были большие, на полстраницы, фотографии всех классов. Девочки стояли ровными рядами —. каждый последующий выше предыдущего — на ступенях, ведущих в часовню.
— Поищите пятый класс. Нашли? Разрешите-ка.
Он поднес журнал очень близко к лицу. Я даже испугался, что он выдавит себе глаз. Когда он снова протянул журнал мне, на странице остались ниточки слюны.
— Вот она, Исабелита. Блондинка в последнем ряду. А рядом Мерседес Негрер. Слева. Слева на фотографии. А не слева от вас. Нашли обеих?
Не знаю почему, но коллективная фотография пятого класса вызвала у меня легкое чувство грусти. Я вспомнил фото Ильзы с ее рельефными формами, гуляющей по нашим вырезанным из картона пляжам, выставляя напоказ свое очарование и бормоча банальности о наших на самом-то деле вялых и занудных мужчинах.
— Да. Действительно прелестная девочка. Я вижу, у вас хороший вкус, — сказал я, возвращая журнал (черты Исабелиты Перапланы я постарался сохранить в памяти), и добавил с деланой наивностью: — А почему вы показали мне фотографию пятого класса? Я сам не учился, но мне кажется, в те времена бакалавриат заканчивался не в пятом классе, а в шестом.
— Вы совершенно правы. Но Исабелита не закончила бакалавриат.
— Почему? Она ведь была прилежная ученица.
— Прилежная, и даже очень. Я, по правде сказать, точно и не знаю, что там произошло. Я ушел из школы в том самом году, я вам уже говорил, и с тех пор о девочках ничего не слышал. Какое-то время я надеялся, что хотя бы одна придет меня навестить, но ждал напрасно — никто так и не пришел.
