Дарья Донцова - Судьба найдет на сеновале
– С какой комнаты лучше начать? – засуетилась Настя.
– Налево гостиная, – провозгласила Евгения Борисовна, – прошу покорно следовать за мной.
Я пошел по черному от старости паркету. Похоже, ремонт тут в последний раз делали в царствование Николая Второго – обои потерты, пол затоптан, состояние потолка непонятно, в люстре горят две тусклые лампочки, плохо освещающие «пейзаж».
– Зал для приемов! – воскликнула Палкина и толкнула дверь.
Мы гурьбой втиснулись в узкое, смахивающее на гроб пространство.
– Вы уверены, что это парадные покои? – прищурилась маменька. – Мой пудель живет в более просторной будке.
Я сумел удержать очередной приступ чихания. У маменьки же нет собак.
– Милочка, – процедила Евгения Борисовна, – понимаю, вам впервые пришлось посетить благородный дом, вы до этого ни разу не видели фортепьяно. Вон тот большой черный предмет у левой стены является музыкальным инструментом. На нем когда-то Шуберт писал свои вальсы, а потом композитор подарил пианино моей мамочке, уникальной певице.
Я вздохнул. Австрийский композитор Франц Шуберт родился на свет в тысяча семьсот девяносто седьмом году и скончался в тысяча восемьсот двадцать восьмом. Похоже, мать хозяйки, раз ухитрилась родить дитя в прошлом веке, была дочерью бессмертного графа Сен-Жермена. И еще – Шуберт никогда не сочинял вальсы. Евгения Борисовна допустила ту же ошибку, что и автор песни про упоительные в России вечера, где есть строчка: «И вальсы Шуберта, и хруст французской булки». Упомянутая булка действительно имела замечательную корочку и аппетитно ломалась, это я хорошо помню с детства, а вот с автором танца вышла незадача, поэт явно перепутал Шуберта со Штраусом, жившим несколько позже.
– Дорогая, тут только жуткая кровать с пыльным балдахином, колченогий столик с мутным зеркалом и объеденный молью стул, – прочирикала Николетта. – Анастасия, любезная, сколько метров в этом чулане?
– Точно не скажу, но думаю, около двенадцати, – предположила та.
– Милочка, у вас косоглазие? – разозлилась хозяйка. – Мы с мужем здесь давали балы. Двадцать четыре пары в нашей гостиной па-де-катр танцевали.
– Советую вам надеть очки, – распорядилась маменька.
Евгения Борисовна неожиданно послушалась – порылась в висящих на шее бусах, выудила оттуда очки на черном шнурке, водрузила их на нос и взвизгнула:
– А где рояль? Куда вы его дели? Пианино здесь не стояло. Ой, это же комната Расмуса. Но тут всегда располагалась гостиная! Вот странность. Хорошо, расскажу об опочивальне. Перед вами лучший образец…
– Спасибо, уже сами видели, – нараспев продекламировала Николетта.
– Давайте пойдем дальше, – предложил я, мечтая побыстрее закончить осмотр.
– Молодой человек, мне очень жаль, что вы с презрением относитесь к истории родного отечества, – отчеканила Евгения Борисовна. – И вам следует молчать, когда беседуют почтенные, убеленные сединами дамы. Странно, что ваша мать…
– Я не убелена сединами, – рассвирепела маменька. – И Вава мне не сын, он старше меня. Намного. Не желаю любоваться на дряхлые дрова, занавешенные грязными тряпками!
– Квартира продается с обстановкой, – не к месту подала голос Настя, – и посудой.
– У меня свои сервизы, – фыркнула матушка. – Обеденный, например, на сто сорок персон, им Петр Первый пользовался. А мебель свою привезу из Эрмитажа, она пока там выставлена.
– На ложе, возле которого мы стоим, спал Наполеон, когда жег Москву, – достойно ответила госпожа Палкина.
– Похоже, Бонапарт был полным идиотом, – хихикнула маменька. – Город горит, а полководец прячется под одеялом… Ладно, с этим помещением все ясно. Идем дальше.
Гордо вскинув голову, Николетта, быстро перебирая ногами, посеменила вперед. Евгения Борисовна почему-то молча последовала за потенциальной покупательницей.
– Раунд закончился со счетом один – ноль в пользу вашей мамы, – шепнула мне Настя.
Я промолчал. Николетта не из тех людей, которых можно ошарашить заявлением про кровать знаменитости, у матушки комплекс сверхполноценности, который подкреплен немереными деньгами Владимира Ивановича, обожающего ее до судорог.
– Здесь перекресток коридоров, – засуетилась Настя. – Куда идти? Налево? Направо?
Палкина призадумалась.
– Странно, у нас всегда была одна галерея. Рояль исчез, зато появился лишний коридор… Что сие значит?
– Сюда! – скомандовала Николетта.
Матушка ринулась вперед, я поспешил за ней, оказался в огромной круглой комнате с камином и ахнул.
– Какая красота! – не удержалась от восклицания Анастасия.
– Перед вами чулан для хранения запасов, – начала Евгения, – вы видите здесь старинные буфеты, их собственноручно сделал… О, рояль!! Что инструмент делает в кладовке? Кто переставляет в моей квартире мебель?
Я отключил слух и стал осматриваться. Можно понять, почему даже Настя, которой вообще-то не положено демонстрировать свое отношение к продаваемому объекту, не удержалась от выражения восторга. Пожалуй, это одна из самых красивых комнат, в которых я когда-либо бывал. Два эркера, потолок со старинной лепниной, камин с мраморным обрамлением, много воздуха, света. Если выкинуть кресла-диваны-столы, произведенные в начале шестидесятых годов двадцатого века на фабрике ритуальных принадлежностей имени Красной Коммуны, и поставить…
Легкая рука тронула меня за плечо, я повернул голову и увидел Настю, открывавшую, словно рыба, рот. Усилием воли я включил звук.
– Иван Павлович, Николетта говорит, что ей противно заходить в чужой санузел, просит вас его осмотреть, – слишком громко сказала девушка. – Вижу, вам тут понравилось.
– Прекрасная комната, – согласился я. – Куда идти?
– Направо и два раза налево. Нет, лучше я покажу дорогу, в этих хоромах легко запутаться, – заботливо предупредила Настя. – Осторожно, здесь консоль… аккуратно, не ударьтесь об этажерку… Вон та дверца с ручкой в виде медвежьей головы. Сейчас свет зажгу.
– Нет необходимости, – остановила Настю Евгения Борисовна, – там светло, чудесно можно все разглядеть без наматывания счетчика.
Я потянул на себя створку, шагнул в просторный санузел и попятился. На расстоянии метров пяти от меня стоял совершенно голый молодой мужчина с зубной щеткой в руке. Увидев меня, он радостно заулыбался и приветственно помахал щеткой.
Я смутился, пробормотал:
– Простите, не знал, что в ванной кто-то есть.
Затем бочком вышел в коридор и предстал перед маменькой, немедленно задавшей вопрос:
– Ну, и что там?
– Не успел разглядеть, – честно ответил я. – В ванной приводит себя в порядок один из хозяев.
– В доме никого, кроме меня, нет! Сударь, вы обманщик! – вознегодовала Евгения Борисовна. – Мой муж уехал в Израиль.
– Вы хотели сказать сын, – по глупости поправила старуху Настя.
Глаза Палкиной вспыхнули бенгальскими огнями.
– Милочка, я еще слишком молода для того, чтобы обзаводиться потомством. Или мне, по-вашему, триста лет?
– Конечно нет, – пробормотала риелтор.
– Вероятно, вы забыли о наличии в доме представителя мужского пола, – осторожно предположил я. – Может, это он переставил рояль из одной комнаты в другую?
Евгения Борисовна прищурилась и проскользнула в санузел. Я приготовился услышать визг, но в наступившей тишине было слышно, как где-то громко тикают часы.
– Ерунда, – заявила Палкина, снова материализуясь в коридоре, – это сосед.
– Вы разрешили ему воспользоваться вашей ванной комнатой? – Я попытался разобраться в идиотской ситуации. – Может, пойдем дальше? Пусть человек спокойно помоется. Я осмотрю помещение, когда гость его покинет.
– Нечего ему там делать! – побагровела Евгения Борисовна. – Хам, нахал и отребье. Никогда не отвернется, если меня в душе видит. Маньяк. Насильник. Подглядыватель. Купил квартиру год назад, и с тех пор от него покоя нет. Раньше, когда апартаменты Лидии Михайловой, матери нашего полководца Михаила Кутузова, принадлежали, проблем не было. Мы с Лидушей душа в душу жили, по очереди мыться ходили. А этот ферт непотребные слова произнес, когда я ему справедливое замечание сделала. Каждый день новых женщин приводит, они меня видят и визжат. Ни малейшего воспитания. Быдло! Крестьянин! Пролетарий! Тяжело женщине благородных кровей среди кухаркиных детей…
Я взглянул на Настю:
– Квартира коммунальная?
– Нет, нет, – замахала она руками, – хозяин один. Евгения Борисовна, вы сдаете комнату?
– Противно слушать эту чушь, – топнула ногой Палкина. – Иван, займитесь же наконец санузлом.
– Вава, тебя все ждут, – укорила меня Николетта. – Сколько можно мямлить? Экий ты нерешительный.
Делать нечего, пришлось постучать в дверь санузла.
– Разрешите? Я зайду один, без женщин.
– Да иди уже, – зашипела мне в затылок хозяйка, – еще реверанс хаму сделай.
