Краткая история семи убийств - Джеймс Марлон
Спасаете Порядок от Хаоса».
Тут Тони Паваротти дает ему рукояткой ствола.
«После первого раза, что мне дали кокс, я превратился в того, кто без него уже не может. Джа знает: за еще одну дорожку я бы вот так дырку от задницы открыл и подставил тому белому. Видит Джа».
– Это скажешь на суде, – говорю я ему, чтобы оборвать всю эту грязь о содомии, но при этом чувствую, что он меня озадачил. Половина из того, что он говорит, это как бы и не его слова, а то, как он их произносит, вроде и не из Копенгагена.
Затея ЦРУ – глупость несусветная. Тем более учитывая, что все знакомые мне белые, прибывающие сюда с Питером Нэссером, как по лекалу говорят о своей связи с ЦРУ. Но эта ложь как будто подсказывает, что у них нет умственного опыта придумать ее самим. Все равно как если б малолетний мальчуган взялся что-то рассказывать, а по содержанию это оказалась бы телепередача. Это заставляет меня вдуматься глубже, особенно после всего того, что напел Певец, утверждая, что раста на ЦРУ не работает. Все, что мне известно про ЦРУ, это что оно из Америки и хотело бы, чтобы к власти вместо ННП пришла ЛПЯ, потому как коммунизм на Кубе так плох, что там матери уже убивают из-за него своих детей.
Но с чего вдруг ЦРУ воспринимает Певца так серьезно, что пытается его убить? Он ведь, на то пошло, не политикан и с правительством не связан. И отчего б тогда не подослать для этого Джеймса Бонда или другого какого спецагента, чем этих трех опездолов из гетто? Я спрашиваю Джоси, что это за разговоры, а он отвечает, неужели я отупел настолько, что не понимаю – эти щеглы хватаются за любую соломинку, лишь бы я проявил снисхождение; ну а он над этим детским лепетом слишком высоко стоит и мало что в нем понимает. Я решаю не ставить ему на вид, что он только что назвал меня «тупым» – как будто б это не я своими руками вытащил его из пекла шестьдесят шестого года. И какую он порой проявляет кичливость, а с некоторых пор и вовсе разговаривает свысока, как будто я побоюсь подкорнать ту борзость, что выпрастывается из его неотесанной сущности наружу. Я смотрю на него и думаю все это высказать, но сдерживаюсь. А лишь спрашиваю, где гарантия, что он на самом деле не связан с тем покушением, ведь так много людей на это указывают, на что он отвечает: «Брат, если б я хотел Певца убить, он уже давно был бы мертвым».
Верить ему или нет, я не знаю. Многие из темнокожих тоже недолюбливают Певца, но это в основном те, кто носит сорочки с галстуками и работает на Дьюк-стрит. Мне не нравится что-то новое в его взгляде и шипение в голосе, которым он как бы дает понять, что ему все равно, верю я ему или нет. Я чешу голову, пытаясь уяснить год, месяц, день и час, когда этот человек начал меня подсиживать и думать, что превосходит меня по крутизне и лихости. И когда это стали замечать рудбои из гетто. Я последний, кто узнал, что «руди», оказывается, рудбоями себя больше не кличут. Они теперь, оказывается, «шотта». И у них теперь не банды, а «бандгруппы». И они даже общаются по телефону с Америкой. В один из вечеров я отправил с Тони Паваротти послание Певцу и его менеджеру. «Встретимся на Канале Макрегора, – сообщил я, – и раз и навсегда восстановим справедливость». Мы уже углубились в Макгрегор настолько, что даже вонь переменилась. Зверюга Легго и еще двое связаны по рукам, а с ними тот сумасшедший с кляпом: я уже не могу выносить его лопотания. Каждого из них Тони Паваротти пинает сзади под колени, и они падают наземь. С Паваротти стоят еще двое. По другую сторону находятся трое женщин и трое мужчин, которые держат ответ передо мной. Приговор за ними, но судья здесь я. Вот слышится гудение двух моторов, и, подъехав к месту, останавливаются две машины и гасят фары. Вначале из машины выходят двое моих людей. Следом за ними появляются Певец и менеджер.
В миру говорится: «У людей должна быть справедливость», поэтому мы эту справедливость им дадим, хотя в мире существует единственно правосудие Вавилона, мордующее нас, как животных. Канал Макгрегора – это дырища, анальный проход под гетто, через который должна проходить дождевая вода, чтобы не случилось паводка, но так как Вавилон не направляет в гетто мусоровозы, все выбрасывают мусор в канал, и потому, когда выпадают дожди, те же люди из гетто получают с водой и паводки, загаженные всякой дрянью, отбросами и дерьмом. Из такого количества отходов образуется вал из мусора. Поначалу мне думалось, что суд вынесет вердикт по-быстрому, во избежание крыс и дерьма, но эти мужчины и женщины прочно расселись на камнях и лежачем древесном стволе, и лица их суровы. Я изучаю их лица, а они изучают меня. На Певца и его менеджера они даже не глядят. Как только Зверюга Легго видит Певца, то начинает выть, вопить и биться, как в родимчике, и я указываю Тони Паваротти снова утихомирить его ударом приклада.
– Эти трое пришли на Хоуп-роуд и совершили покушение на убийство, – говорю я.
– Папа, это не я! Я не…
– Молчи, парень, набери в рот говна. Их там видели люди, у нас есть тому свидетель. Но я человек милостивый. Сам я правосудие не вершу. Суд Вавилона – полная подъёбка, поэтому мы устраиваем свой собственный суд. Вы, люди, и есть суд. Вы су́дите, и таким образом людьми вершится правосудие для людей, и никто не может сказать, что Папа Ло просто наклика́ет кару, как ветхозаветный бог. Мы всё проделываем как надо. У Вавилона, леди и джентельмены, справедливости нет. У него другие цели, и потому он не изловил никого из налетчиков. Но услышьте меня, услышьте сейчас. Прямо сейчас выслушайте свидетеля и выслушайте обвиняемых, потому как даже у них есть права сказать за себя слово; в конце концов, на основе этого мы доказываем виновность, а не там, где человек обосновывает свою невиновность. Это больше, чем они заслуживают, и это больше, чем они могли бы получить от вавилонской шитстемы под названием Уголовный суд. Даже если представить, что дело бы дошло туда. Полиция перестреляла бы их задолго до того, как они оказались на скамье подсудимых. Ведь всем нам досконально известно, что на самом деле за всем в Вавилоне виднеется дуло ствола. Господин Менеджер, расскажи нам, что произошло в тот вечер.
– Гм. Ну что. Должен сказать, что вижу сейчас перед собой непосредственно одного из тех нападавших. Но кое-кого из ключевых фигур я не вижу. Их здесь вообще нет.
– Кого ты не видишь?
– Его здесь нет.
– Кого же именно?
– А вот этот там был. И этот. И… подведите-ка его к свету. И он тоже.
– Есть ли что сказать Певцу?
– За Певца и за себя говорю я, поскольку на кухне были только мы с ним.
– Понятно.
– Интересно отметить то, о чем только что говорил молодой человек.
– Что он такое сказал? Продолжай.
– Вероятно, вы не знаете, но я был солдатом армии США. Служил с шестьдесят шестого по шестьдесят седьмой год. Как раз в разгар Вьетнамского кризиса.
– У Джимми Клиффа есть такая песня, «Вьетнам».
– Да? Очень может быть. Так вот, как я говорил, мне очень многое известно о том, как работает ЦРУ. А потому если вы видите какого-нибудь атташе, консультанта, посольского работника, вообще любого белого в костюме, чересчур отдалившегося от Нового Кингстона, то, значит, перед вами почти наверняка тайный агент. И на вашем месте я бы не доверял ни одному белому, встреченному за пределами Негрила или Очо-Риоса [166]. Теперь же насчет того, что касается дня под вопросом…
– Ко дню ни у кого вопросов нет.
– Это такое выражение. Это… ну да ладно. Я уже давно и заслуженно хотел расслабиться в кругу ямайского истеблишмента, но тут по звонку вынужден был вылететь в Майами по одному срочному делу. Назавтра я возвратился… Какой это, кстати, был день? Кажется, третье декабря… Да, точно. Ну так вот. Сначала я отправился решать насущные вопросы, многое надо было проверить. После этого я наведался в «Дом Ченя», отведать козленка в соусе карри…
– Какое отношение это имеет к…
– Я к этому подхожу, джентльмены. И леди. Так вот, я отправился в «Дом Ченя» на бульваре Наксфорд, где подают отменного козленка в соусе карри. Всем рекомендую. Оттуда я поехал в «Шератон», забрать главу лейбла, но его там не оказалось. Тогда я вернулся в машину – я взял ее в аренду – и сам поехал на Хоуп-роуд, пятьдесят шесть. Свою машину я всегда паркую под альковом, так я поступил и на этот раз. Слышно было, как в доме репетируют музыканты, и я, конечно, к ним заглянул, но его там не оказалось, он был на кухне. Тогда я, разумеется, прошел на кухню и застал его там: он ел грейпфрут. У нас к обсуждению были кое-какие вопросы, ну и грейпфрут я ел бог знает когда. Я и сказал, что не отказался бы от ломтика грейпфрута, а он махнул рукой: мол, подходи. Как только я потянулся за ломтиком, мы оба заслышали какой-то звук, вроде трещотки или хлопушки. Разумеется, джентльмены и леди. Как-никак это была рождественская пора, а потому на тот звук я особого внимания не обратил: ну, хлопушка и хлопушка. Кажется, он сказал: «Это кто там, бомбоклат, фейерверки пускает у меня на дворе?» Что-то вроде этого. Но не успел он договорить, как снова «тратататата». И тут меня словно ожгло. Затем еще раз и еще – да так быстро, как швейной машинкой прошило. Я даже не понял, что это выстрелы и в меня попали. Ты этого обычно не чувствуешь, а ощущаешь, как тебе ожигает ноги и они под тобой подкашиваются, а у тебя еще остается время тому изумиться. Я только помню, что упал на него, а он из-под меня произнес: «Селассие Джа Растафарай». Все это было так быстро… Ну просто нереально быстро.
