Остров тридцати гробов - Леблан Морис

Вероника просияла. Сын похож на нее! Сын — хороший, веселый мальчик!

— Но он знает ли что-нибудь обо мне? — забеспокоилась она. — Знает хотя бы, что его мать жива?

— Знает ли он? Сначала господин д'Эржемон хотел хранить тайну, но я все рассказала мальчику.

— Все?

— Не совсем. Он считает, что его отца нет в живых и что, после того как он и господин д'Эржемон пропали без вести во время кораблекрушения, вы удалились в какой-то монастырь и вас никак не могут найти. А как он всякий раз ждет новостей, когда я возвращаюсь из поездки! Как надеется! Полноте, он очень любит свою матушку! Все время напевает песенку, которую вы услышали от меня и которой научил его дед.

— Франсуа! Маленький мой Франсуа!

— О да, он вас любит, — продолжала бретонка. — У него есть мама Онорина, но вы для него — просто мама. Он хочет поскорее вырасти, закончить ученье, чтобы отправиться вас искать.

— Ученье? Так он занимается?

— Занимался с дедом, а теперь, вот уже два года, — с симпатичным парнем, которого я привезла из Парижа, зовут его Стефан Мару, он был ранен на войне, весь в шрамах, после операции его уволили вчистую. Франсуа предан ему всем сердцем. — Лодка быстро бежала по тихой воде, от носа ее расходились два серебристых пенных луча. Тучи на горизонте рассеялись. Конец дня обещал быть тихим и ясным.

— Ну, рассказывайте же, рассказывайте, — просила Вероника, которой хотелось слушать бретонку еще и еще. — Как он теперь одевается?

— В короткие, до икр, штаны, толстую мягкую рубаху с золотыми пуговицами и берет — такой же, как у его друга, господина Стефана, только красный. Берет ему очень к лицу.

— А он дружит еще с кем-нибудь, кроме господина Мару?

— Раньше дружил со всеми ребятишками, что жили на острове. Но теперь у нас осталось лишь несколько мальчиков, которые служат юнгами, а остальные, когда их отцы ушли на войну, перебрались с матерями на побережье и работают в Конкарно или Лорьяне. На Сареке сейчас одни старики, человек тридцать.

— Но с кем же тогда он играет, гуляет?

— Ну, для этого у него есть прекрасный товарищ.

— Какой товарищ?

— Собачка, которую ему подарил Магеннок.

— Собачка?

— Да, очень смешная, нескладная, помесь спаниеля с фокстерьером — ужасно забавный песик. Да, Дело-в-шляпе — это штучка!

— Дело-в-шляпе?

— Да, так его прозвал Франсуа, и это имя подходит ему как нельзя лучше. Пес всегда такой веселый, жизнерадостный, хотя и очень независимый: порой пропадает где-то часами, даже целыми днями, но всегда появляется, когда чувствует, что он нужен, когда дела идут не так, как хотелось бы. Дело-в-шляпе терпеть не может, когда кто-то плачет, ворчит или бранится. Стоит вам заплакать или даже просто сделать грустное лицо, как он садится перед вами, потом становится на задние лапы, закрывает один глаз и прищуривает другой, словно улыбается, и это настолько забавно, что невозможно удержаться от смеха. «Ладно, старина, — говорит в таких случаях Франсуа, — ты прав, все в порядке, дело в шляпе. Не стоит унывать, правда?» Человек успокаивается, и Дело-в-шляпе тут же куда-то убегает. Свой долг он выполнил.

Вероника смеялась и плакала одновременно. Потом замолчала и надолго помрачнела, погружаясь в отчаяние, которое постепенно уступало место радости. Она думала, какого счастья была лишена все эти четырнадцать лет, что она прожила без своего ребенка, нося траур по живому сыну. Заботы, которыми мать окружает рожденное ею существо, взаимная нежность, гордость, которую она испытывает, когда дитя подрастает и начинает говорить, — все то, что радует и вдохновляет мать, ежедневно вновь и вновь наполняя ее сердце любовью, было Веронике неведомо.

— Ну вот, полпути уже позади, — заметила Онорина.

Лодка плыла недалеко от островов Гленан. В пятнадцати милях правее темной полосой виднелся на горизонте мыс Пенмарк.

Вероника размышляла о своем грустном прошлом, о матери, которую она едва помнила, о долгом детстве подле эгоистичного, угрюмого отца, о своем замужестве — да, прежде всего о замужестве! Она воскрешала в памяти свои первые встречи с Ворским, когда ей было лишь семнадцать лет. Какой страх сразу же внушил ей этот странный человек! Она боялась его и вместе с тем поддавалась его влиянию, как любой в этом возрасте поддается влиянию всего таинственного и непостижимого.

А потом был кошмарный день похищения, за которым последовали еще более кошмарные дни, недели, когда он держал ее взаперти, запугивал и мало-помалу подчинял своей злой воле. Он вырвал у девушки обещание выйти за него, считая, что после происшедшего скандала, получив все же согласие отца, она должна уступить, хотя она всем своим существом восставала против этого союза.

Мозг Вероники упрямо отказывался воскрешать воспоминания о годе, проведенном замужем. Никогда, даже в страшные часы, когда кошмары прошлого, словно призраки, обступали ее, она не хотела извлекать из глубин своего рассудка это унизительное время, с его горестями, ранами, предательством, эту постыдную жизнь ее мужа, который бессовестно и даже с какой-то циничной гордостью постепенно раскрывался: пропойца, шулер, обкрадывающий своих собутыльников, мошенник и шантажист, он производил на жену впечатление некоего гения зла, жестокого и неуравновешенного, — впечатление, до сих пор заставлявшее Веронику трепетать.

— Хватит вам мечтать, госпожа Вероника, — окликнула ее Онорина.

— Это не мечты, не воспоминания, — отвечала та, — это угрызения совести.

— Угрызения совести? У вас, госпожа Вероника? Да вы же мученица!

— Мученица, понесшая заслуженную кару.

— Все уже позади, госпожа Вероника, вы ведь сейчас вновь обретете и сына, и отца. Полно вам, подумайте лучше, какое вас ждет счастье.

— Неужели я буду когда-нибудь счастливой?

— Это вы-то? Скоро сами убедитесь. Смотрите, вот и Сарек.

Онорина достала из-под банки большую раковину, которой она, на манер древних моряков, пользовалась в качестве рупора, приставила ее к губам, надула щеки, и все вокруг наполнилось мощным ревом.

Вероника вопросительно взглянула на бретонку.

— Это я его так зову, — пояснила Онорина.

— Франсуа? Вы зовете Франсуа?

— Я всегда так делаю, когда возвращаюсь. Он кубарем скатывается со скал, где мы живем, и подбегает к самому молу.

— Значит, я сейчас его увижу? — побледнев, спросила Вероника.

— Конечно, увидите. Сложите свою вуаль вдвое, чтобы он не узнал вас по портрету, который у него есть. Я скажу, что вы — дама, пожелавшая посетить Сарек.

Остров уже был виден отчетливо, однако у подножия утесов море кипело бурунами.

— Опять эти рифы, до чего они мне надоели! Смотрите, их ведь там видимо-невидимо! — воскликнула Онорина, которая уже заглушила мотор и вооружилась короткими веслами. — Заметили? Только что море было совершенно спокойным, но здесь оно никогда не бывает таким.

И в самом деле, тысячи и тысячи мелких волн сталкивались, бурлили, ведя с утесами постоянную и беспощадную битву. Лодка, казалось, плывет в непрекращающемся стремительном водовороте. Среди кипящей пены не было видно ни одного клочка голубой или зеленой воды. Только белоснежная кипень, словно взбитая неумолимыми силами, ополчившимися на острые иззубренные скалы.

— Здесь повсюду так, — продолжала Онорина. — Из-за этого на Сарек можно высадиться только из лодки. Вот уж где боши не смогли бы устроить базу для своих субмарин. Два года назад сюда на всякий случай приезжали офицеры из Лорьяна — разузнали поподробнее насчет пещер, которые находятся на западном берегу и куда можно проникнуть только при отливе. Так они лишь время потеряли. У нас им нечего было делать. Посудите сами, здесь вокруг все усеяно скалами, причем скалами остроконечными, которые так и норовят предательски впиться в днище твоей лодки. Они очень опасны, но еще более следует бояться других — больших утесов, которые хорошо видны, имеют свои имена и повинны во множестве кораблекрушений. А вот и они!

Голос бретонки вдруг зазвучал глухо. Напряженно, словно боясь сделать даже неуловимый жест, она указала на группу могучих утесов, вздымавшихся над водой и имевших самые причудливые формы — присевших на задние лапы животных, зубчатых башен, колоссальных шпилей, голов сфинксов, грубых пирамид. Их черный гранит отличался красноватым оттенком, словно все они были обагрены кровью.