Малавита - Бенаквиста Тонино
— Здесь что, остановка? — спросила она.
Внезапно наступила темнота. Болтовню сменили все более подозрительные паузы. Бэль в последний раз попросила отвезти ее домой. Парни вышли из машины и вполголоса обменялись несколькими фразами. А вдруг повезет, риск-то невелик, все как в кино, сначала новенькая их поцелует, потом, может быть, еще как-нибудь приласкает, почему бы и нет, кто знает, как оно случается. А если экспедиция обернется неудачей, они всегда успеют разыграть полнейшую невинность. Бэль подумала о том, что ей придется делать сразу по возвращении домой: исписать кучу бумаги, чтобы заполнить личное дело, свести воедино расписание своих школьных занятий, сравнить с расписанием брата, наклеить этикетки на учебники, составить список недостающего, — вечер будет тянуться бесконечно. Она стояла, прислонившись спиной к дверце машины, ожидая, пока один из двух кретинов поймет, что прогулка закончена. Прежде чем признать себя побежденными, они предприняли последнюю попытку сближения, и один из них осмелился положить руку на плечо Бэль. Она сокрушенно вздохнула, нагнулась, схватила лежавшую на заднем сиденье теннисную ракетку и четким движением разбила ее ребром нос самого предприимчивого из парней. Второй, оцепеневший при виде такой спонтанной и такой жестокой реакции, отступил на несколько шагов, но не избежал паса ракетки вверх, чуть не оторвавшего ему ухо. Когда ухажеры валялись на земле с залитыми кровью лицами, Бэль опустилась возле них на колени и уверенными движениями медсестры ощупала поражения. К ней вернулась невинная улыбка и вся ее доброжелательность к человечеству. Садясь в машину, она напоследок обернулась и сказала:
— Ребята, если вы так будете браться за дело, ничего у вас с девчонками не получится.
Она тронулась с места и вернулась на шоссе, насвистывая мелодию Кола Портера, потом бросила машину в ста метрах от улицы Фавориток и вернулась домой пешком. Перед решеткой сада она встретилась с матерью, которая в то же время возвращалась домой, и взяла у нее из рук пакеты с покупками. Выскочивший неизвестно откуда Уоррен закрыл калитку, и все трое вошли в дом.
Фредерик стоял одним коленом на полу и накладывал собаке еду, он совершенно не удивился тому, что родственники явились разом и в полном составе.
— Ну, какие происшествия?
Как будто сговорившись, все трое хором ответили:
— Никаких.
2
Сколько стоит человек?
Какова цена человеческой жизни? Знать, сколько за тебя дают, — все равно что знать день своей смерти. За меня дают двадцать миллионов долларов. Это огромная сумма. И гораздо меньше, чем я думал. Я, наверно, один из самых дорогих людей в мире. Стоить так дорого и жить так дерьмово — вот уж несчастье. Если б у меня были эти 20 миллионов, я знаю, что бы сделал, — отдал бы их целиком за свою прежнюю жизнь, когда я еще не стоил таких денег. Что сделает с этой суммой человек, который всадит мне пулю в голову? Вложит все в недвижимость и будет себе жить остаток жизни припеваючи, на Барбадах. Все они так делают.
Самое смешное, что в прежней жизни мне случалось заниматься парнями, за чью голову давали большие деньги, как сегодня за мою («заняться» у нас означает сделать так, чтоб этот самый парень уже не мог никому навредить). Я не был специалистом по устранению свидетелей, но ассистировал хитману (наемному убийце, как говорят лохи), которому мои тогдашние шефы поручили укоротить стукача Харви Туцци, — контракт на двести тысяч долларов, неслыханное дело. Несколько недель мы ломали голову, как помешать ему выйти со свидетельскими показаниями на большое жюри, — а я вам говорю про то время, когда ФБР еще не прошерстило все сценарии событий по части охраны раскаявшихся, перевербованных, — ну и задали мы жару кретинам-федеральщикам! Только про это долго рассказывать. Контракт на меня лично представляет в сто раз больше денег, чем премия за этого сучару Туцци. Представьте себе на минуту, что вас выставили под дуло лучших парней из организованной преступности, самых решительных убийц, высочайших профессионалов, которые притаились на каждом перекрестке. Я должен дико трусить. Честно говоря, в глубине души мне это льстит.
— Магги, сделай мне чай!
Фред заорал со своей веранды так громко, что разбудил Малавиту, она зарычала и тут же уснула снова. Услышала его и Магги, но не бросилась исполнять приказ, а осталась в спальне, у телевизора. Оскорбленный тем, что она не отвечает, Фред оставил пишущую машинку, рискуя упустить вдохновение.
— Ты что, не слышала?
Магги, лежавшая на кровати, приостановила кассету: вторжение мужа пришлось на решающий момент мелодрамы.
— Только не надо изображать со мной итальянского мужа, ладно?
— Но… я же работаю, детка…
При слове «работа» Магги едва сдержала раздражение, постепенно нараставшее в ней со дня, когда они поселились в Шолоне, месяц назад.
— Можно узнать, что ты там вытворяешь с этой пишущей машинкой?
— Я пишу.
— Не морочь мне голову, Джованни.
Она называла его настоящим именем в редчайшие случаи большой близости или большого раздражения. Пусть расскажет, что он там вытворяет на веранде с девяти утра, склонясь над пластмассовой рухлядью, пусть отчитается перед близкими, что это за срочная работа порождает в нем такую необычайную прыть и блаженную рассеянность.
— Перед соседями можешь прикидываться, кем хочешь, а меня с детьми избавь, пожалуйста.
— Да говорю тебе, я ПИШУ, черт тебя побери!
— Да ты едва умеешь читать! Ты не в состоянии написать ни фразы из того, что произносишь! Сосед из пятого дома объявил мне, что ты, видите ли, рожаешь опус про высадку союзников! Мне пришлось подтвердить, как дуре… Высадка союзников… Да ты не знаешь, кто такой был Эйзенхауэр!
— Да плевать мне на эту хреновую высадку, Магги! Я другое пишу!
— И что же, позвольте спросить?
— Мои воспоминания.
При этой фразе Магги поняла, что зло победило. Она знала своего мужа всю жизнь, и что-то подсказывало ей, что муж ее не тот, кого она еще месяц назад понимала по малейшей интонации, по самому укромному жесту.
Однако Фред не лгал. Не заботясь о хронологии, повинуясь душевному порыву, он возвращался к самому счастливому периоду своей жизни — тридцати годам, проведенным внутри нью-йоркской мафии, и к самому болезненному — своему раскаянию. После четырех лет слежки капитану ФБР Томасу Квинтильяни удалось загнать в угол главаря клана Джованни Манцони и заставить его дать показания на процессе, который привел к падению трех самых крупных мафиозо, или саро, которые контролировали восточное побережье. В их числе фигурировал Дон Мимино, саро di tutti capi, верховный главарь «пяти семей» Нью-Йорка.
Затем шел так называемый период программы Witness security, или, сокращенно, Уитсек, проклятой системы защиты свидетелей, призванной, так сказать, уберечь раскаявшихся от возмездия со стороны структур организованной преступности. Вновь пережить самые жалкие часы своего существования, наверное, и есть расплата тому, кто задумал писать свои воспоминания. Фред намерен был выбить каждую букву каждого запретного слова: сдать, настучать, продать друзей, самых старых обречь на сроки, в десять раз превышавшие их возраст и в тысячу раз — число оставшихся им лет жизни (Дон Мимино получил срок в 351 год — загадочная цифра для всех, включая Квинтильяни). Фред не собирался сглаживать углы, он выскажет все начистоту, тут на него можно было положиться, он никогда и ничего не делал наполовину. Раньше, когда ему поручали убрать неудобного человека, он делал так, что не оставалось ни единого идентифицируемого куска тела, а когда брал под контроль территорию, не оставлял без дани ни единого торговца, будь он хоть старик, торговавший зонтиками из-под полы. В его рассказе самое тяжелое было мысленно пережить те два года, пока шел процесс, полнейшее безумие, когда он под прикрытием полиции менял отели каждые четыре дня, а свидания с детьми разрешались раз в месяц. Пока в одно памятное утро он не встал перед всей Америкой, не поднял правую руку и не произнес клятву.
